Где Авель, брат твой

          Середина лета - горячая пора для абитуриентов. Коридоры медицинского института полны снующей туда-сюда молодежи. Возле высоких дверей в одну из лекционных аудиторий, на которых кнопкой приколота записка “Тихо! Идет экзамен”, столпилась стайка молодых людей. Одни что-то живо обсуждают, другие пытаются подглядывать в щелку за происходящим в аудитории.

          В большой аудитории идет приемный экзамен по химии. Взявшие экзаменационные билеты, а их пять человек, готовятся к ответу стоя у досок, расположенных полукругом у стола экзаменатора. Экзаменатор - пожилой мужчина, одетый в белый накрахмаленный халат, молча наблюдает за подготовкой. Напротив него два худеньких юноши среднего роста пытаются что-то выяснить между собой путем мимики и жестов. Шатен с красивыми карими глазами и бровями вразлет вопросительно смотрит на стоящего от него в четырех метрах брюнета с темными цыганскими глазами  и буйной шевелюрой волос на голове, который показательно набирает в грудь воздух, растопыривая щеки, и выдувает его. После выдоха он оттопыренными пальцами правой руки, прикрывая ее  телом от экзаменатора, показывает собрату число два. Тот не понимает и, передергивая плечами, опять бросает вопросительный взгляд. И сцена снова повторяется. Экзаменатор, заметив этот театр пантомимы и справившись по экзаменационной карточке об имени абитуриентов, мягко и слегка язвительно обращается к молодым людям: “Авель Приходько и Ким Филькенберг, я вижу, вы уже готовы к ответу. Ну что же, приступим”. С последними словами экзаменатор поднимается и направляется в сторону Кима, продолжающего в отчаянии раздувать щеки. “Ну-с, что вы тут выдуваете? Кислород или углекислый газ? Отвечайте на первый вопрос билета”, - обратился к Киму подошедший экзаменатор. И здесь Авеля осенило, он глянул на уравнение химической реакции и понял, что ошибся в валентности при кислороде. Бросив благодарный взгляд в сторону Кима, он незаметно исправил неправильную цифру на двойку. Тем временем экзаменатор уже забрасывал дополнительными вопросами Кима. Когда тот замешкался с ответом, экзаменатор приступил терзать вопросами Авеля. Так под перекрестным огнем молодые люди простояли с полчаса, пытаясь жестами подсказывать друг другу за спиной у эскулапа. Наконец тот выдохся и бросил: “ До пятерки вы оба немного не дотягиваете. Но, учитывая солидарность и братскую помощь друг другу в сложной обстановке, посчитаю это за плюс и поставлю вам обоим “отлично”.  

        Выскочив из аудитории с пылающими щеками, молодые люди пожали друг другу руки.

- Не знаю, как тебя благодарить! Если бы не ты, пролетел бы я фанерой над Парижем, - с благодарностью говорил Авель Киму.

- Не мог удержаться, ты такую дурную ошибку допустил, - чуть свысока, но, улыбаясь, ответил Ким.

- Да, у меня по химии в школе больше четверки как-то никак не получалось.

- У меня тоже, - засмеялся Ким и добавил: - Но я последний год собрался и сказал себе: “Ты поступишь в медицинский.”

- Но еще неизвестно, каким будет проходной бал.

- Да, и потом блатных навалом, - подытожил Ким, помолчав немного, добавил: - Так где отпразднуем сдачу последнего экзамена?

- Не знаю.

- Идем, я знаю замечательное место. Приятно и недорого, - уверенно предложил Ким.

         Заказывал Ким. На столе оказались шампанское, шоколад, апельсины.

- Ты любишь десерт, - спросил Авель, глядя на стол, - Вообще-то я сегодня еще ничего не ел.

- Извини, но здесь мы можем заказать еще только пирожные да мороженое, - ответил Ким, затем после непродолжительной паузы вскочил с места и, убегая куда-то, бросил: - Я сейчас.

         Минут через пять он опять появился перед Авелем, держа в руках бумажный пакет с жареными пирожками.

- С капустой и с картошкой, самая что ни на есть студенческая пища, то есть наша с тобой лет на шесть вперед, и Ким положил пакет на стол рядом с бутылкой шампанского.  

        Авель в ответ только засмеялся.

        После того, как были сметены со стола пирожки и выпита почти вся бутылка шампанского, Ким, очищая апельсин, обратился к Авелю по-дружески:

- Послушай, откуда у тебя такое чудное имя?

- Имя как имя, бабушка дала, она у меня набожная, библия ее настольная книга.

- Обычно родители дают имя своим детям, сыновьям отцы.

- Когда мама меня родила, отец был в служебной командировке, очень далеко отсюда, - ответил Авель и, видя, что Ким ждет разъяснения, продолжил: - отец был хирург, военврач, находился с полевым госпиталем в Юго-Восточной Азии, в зоне боевых действий. Через три дня после моего рождения, когда мы с мамой находились еще в роддоме, бабушка получила известие о том, что отец погиб под бомбежкой. Так что имя мне давала бабушка, мама не вмешивалась.

- Прости, что затронул такой больной для тебя вопрос.

- Да я отца, собственно, не мог знать... только по фотографиям, да по рассказам мамы и бабушки.

- Выходит, ты по стопам отца пошел, - вывел для себя Ким.

- Мама очень хочет, чтобы я был врачом, и обязательно хирургом, - уточнил Авель.     

- У тебя нет отца,  у меня нет матери. Тебе бабушка дала архаичное имя, мне отец - современное и патриотичное, чтобы сгладить возможные проблемы с фамилией. Выходит, мы как-то даже дополняем друг друга... Ты в этом городе живешь?

- Да.

- А я, брат, иногородний. Придется в общаге кантоваться. Снять комнату не по карману будет. Ты не знаешь, какая стипендия на первом курсе?

- Говорят сорок рэ.

- Придется отца доить.

- Ты сам откуда?

- Из славного города Умани. Слышал про такой?

        Авель в ответ улыбнулся. Друзья допили шампанское. Расплачивался Авель, ему пришлось выворачивать карманы наизнанку, не хватило двух рублей. Ким осторожно вытащил из своего кармана трешку и положил на стол поверх денег Авеля. Выданный официантом на сдачу рубль Ким аккуратно вначале расправил, затем сложил вдвое и отправил себе в карман.

         Домой Авель возвращался пешком, в кармане не было даже пятака на метро. Добрел затемно. Мама и бабушка, ожидавшие его с экзамена, уже все глаза проглядели, обзвонили всех знакомых, готовы уже были звонить в милицию. Когда мама увидела, что Авель слегка навеселе, ее тревожный взгляд стал грустным.

- Рассказывай, - только и проронила она.

- Сдал на отлично, - выдохнул он, и она, ослабевшая, прильнула головой к его груди. По щекам ее текли слезы.

 “-“

          Первый семестр на первом курсе медицинского начался обычно: через сельскохозяйственную практику будущих медработников. Факультет хирургии, куда чудом прошли по конкурсу Ким и Авель,  не был исключением в повседневных заботах горкома партии. Утром первого сентября всю группу будущих хирургов, а пока первокурсников, усадили в открытый кузов грузовика, и тот помчал вначале по асфальту, а затем по проселочным дорогам, прямо к месту ударного комсомольского труда. Предстояла уборка овощей - своеобразная тренировка рук будущих хирургов. Молодые люди, сидя в кузове, веселились. Парни разговаривали, пытаясь перекричать шум мотора и ветра и привлечь внимание девушек. Девушки сидели молча, а то запевали какую-нибудь песню. Авель и Ким сидели рядом. Напротив них, лицом к лицу, сидела удивительно красивая девушка по имени Ия. Особенно впечатляли ее большие синие глаза. Нежную белую кожу лица обрамляли темные густые волосы, взятые под тугую косынку, которую небрежно трепал набегающий ветер. Ким всё время  пытался перехватить взгляд девушки и неоднократно обращался к ней с вопросами. Она отвечала односложно и без всякого энтузиазма. Авель же скромно и тайком поглядывал на нее, запечатлевая в памяти ее образ и любуясь красотой. Было очевидно, что с первых минут знакомства молодые люди оказались не равнодушны к Ии, хотя и по-разному. Если для Кима Ия предстала, как вершина, которую его самолюбие должно было обязательно покорить, а его тело потребить эту красоту, то для Авеля она предстала, как красота, требующая поклонения и защиты. С первого ее взгляда, пойманного на себе, Авель почувствовал, как сердце его сжалось сладостной болью. Взгляд Ия быстро отвела, а заноза в сердце Авеля осталась. У этой девушки и имя было то щемящее душу. 

       Поселили студентов, расквартировав их по домам сельчан. Авель и Ким оказались на постое у одной хозяйки. В доме напротив, чуть наискосок, поселили Ию. Увидев это, друзья обрадовались, каждый про себя. Теперь они имели возможность сопровождать девушку по утрам к месту сбора группы, а после работы - обратно домой, и еще - к ужину и после ужина, к сельскому клубу и обратно. И сразу они взяли опеку над девушкой, да так, что другие ребята почувствовали себя не удел.

       С самого начала Ким проявил себя таким образом, что был назначен бригадиром в группе. Дело начальства обеспечивать фронт работ и вести учет продукции, дело рядовых работников гнуть спину, собирая помидоры. Авель и Ия гнули спины. Правда, Ким незаметно приписывал девушке выработку, попытался он сделать это и для Авеля, но тот категорически воспротивился. Авель не мог облегчить труд девушке, кроме, как подносить ее наполненные ящики к дороге. Пользуясь операцией грузчика, он частенько записывал свой ящик на нее. И сам торопился выполнить свою норму досрочно. И получалось так, что часа за два до конца рабочего дня Авель и Ия освобождались от работы раньше других. Пользуясь этим, Авель предлагал Ии идти в село пешком, а не ждать машину. Ким, привязанный к месту работ, не мог следовать за ними. Так случилось несколько раз, после чего Авель заметил, что Ким прекратил приписывать ящики Ии, а хитрости Авеля по увеличению выработки девушке стал пресекать. Баланс был восстановлен. Соревнование за красавицу на томатном поле закончилась между товарищами вничью.  

        Но был еще сельский клуб с его тощим меню: на первое - танцы; на второе - кино на заезженной пленке. Здесь успехи друзей были еще скромнее. В первый же вечер, который друзья с Ией посвятили клубным развлечениям, местные хлопцы оказали девушке слишком навязчивое внимание. Авель, не раздумывая, стал на защиту Ии. Завязалась драка. Ким, разумеется, не остался в стороне. Досталось друзьям изрядно, но девушку защитили. На следующий день Авель и Ким не только подсчитывали синяки, но и слушали выговор от куратора группы. Ким лишился еще и должности бригадира.

        После этого случая Ия наотрез отказалась не только посещать сельский клуб, но и совершать вечерние прогулки, и коротала все вечера со своей хозяйкой. Друзьям ничего не оставалось делать, как совместно разделить свое вечернее одиночество на свежем стоге сена, что стоял на огороде их дома, примыкая ко двору. С первой звездой они взбирались на него, неся в руках телогрейки и портативный радиоприемник. Укладывались на спину и вели иногда неторопливые, а иногда и горячие, беседы о поэзии, литературе, музыке и, конечно же, о смысле жизни. Из этих разговоров следовало, что Ким был прагматично настроен по отношению к жизни. Авель же был более романтичен, часто цитировал русских поэтов начала века и очень чувствительно относился к музыке. Он без конца крутил свой радиоприемничек в стремлении настроиться на музыкальную волну и, когда удавалось отыскать Моцарта или Вивальди, он просто замирал. О том, что испытывал в такие минуты его товарищ, глядя на звездное небо, Ким мог только догадываться. Ким тоже был неравнодушен к музыке, хотя воспринимал ее не так чувствительно, как Авель. И когда из приемника доносился голос Адамо, товарищи в порыве обнимали друг друга за плечи и молча вглядывались в млечную вьюгу, раскинувшуюся через весь небосклон. И плыла, плыла под ночным сентябрьским небом песня такого далекого и такого загадочного французского шансонье, песня “Падает снег”. И его слегка дребезжащий голос неопределенного тембра тревожил души друзей ожиданием любви, ожиданием жизни. Их будущее и звездный небосвод сливались для них в эти минуты в неразделимое целое.

       Вернулись студенты в город ровно через четыре недели. При отправке домой администрация совхоза подвела итоги их ударного труда, и оказалось, что в среднем их заработок покрыл еле-еле их содержание в совхозе. На этом стороны и расстались. Студенты мирно удалились восвояси, а партхозактив совхоза бросился рапортовать наверх о рекордном урожае овощей, сданном в закрома Родины. Ким негодовал по этому поводу и спустя несколько недель после начала занятий. По его расчетам им должны были заплатить не менее чем по пятьдесят рублей на брата. Они стояли в большую переменку в институтском дворе, и Авель успокаивал его:

  - Всё равно для тебя эти пятьдесят рублей проблемы не решили бы, а так и нам было неплохо на природе, и государству пользу принесли. Считай, что мы с тобой отработали на коммунистическом субботнике 

  - Мне не нравится работать задаром, это рабы работают даром.

  - Полно тебе, в конце концов, тебя бесплатно учат в институте.

  - В настоящей экономике ничего не может быть бесплатного, а сама экономика должна быть саморегулирующейся.

  - Уж явно не в нашем институте ты это услышал.

  - Включай приемник по вечерам на коротких волнах и ты не такое услышишь.

  - Ты думаешь “голос из-за бугра” занят нашим просвещением?

  - Во всяком случае, не так примитивно оболванивает, как наши политсеминары.

  - Ты же и сам на них доклады делаешь.

  - А куда денешься.

    Привлеченные полемикой к ним подтянулись несколько сокурсников, прислушиваясь к их разговору. Ким увидел это и замолчал, взял Авеля под руку и увел в сторону. 

     Возвращаясь домой из института, друзья уже на улице продолжили разговор. Авель говорил:

  - Да, в нашей стране, куда ни ткнись, везде наткнешься на дрессуру граждан в лояльности к государству: радио, телевидение, пресса, учебники, учителя, парткомы, горкомы, обкомы, праздничные демонстрации и митинги в поддержку решений Политбюро... , - он остановился, запыхавшись перечислять, затем добавил: - В, конце концов, и у тебя есть свобода выбора - ты можешь не вступать в партию и хотя бы дома отдохнуть от ее забот.

 - Ты Авель такое скажешь. А рост по службе? Без партбилета тебя и на завотделения не пустят, не говоря уже выше.

 - Можно и без этого вполне прожить. Мы же с тобой выбрали вполне самодостаточную профессию. Нам для самореализации нужна операционная и больные, и только, Ким. Не думаю, чтобы здесь с нас кто-то требовал партбилет.      

        На следующий день Кима прямо с лекции вызвали в институтский комитет комсомола. За столом, застеленным красной скатертью, сидели комсомольский секретарь и секретарь партийной организации института. Комсомольского секретаря Ким уже немного знал, партийного же деятеля видел только издалека. Последний держал в руках листок бумаги, сложенный вдвое, который он то раскрывал, будто читая, то опять складывал вдвое. Ким, естественно, стоял перед ними, ожидая причины вызова. Наконец, партийный секретарь проронил, глядя из-подо лба на Кима:

  - Так что это за саморегулирующаяся экономика? Ты что выступаешь против планового характера социалистической экономики?

    Ким молчал, отчаянно соображая, что ему ответить. Паузу заполнил комсомольский секретарь:

  - Как же так, я ведь хотел тебя рекомендовать на комсорга группы.

    На что парторг незамедлительно отреагировал:

  - Какой еще комсорг? Ему надо думать, как в институте остаться, - и, сделав паузу, спросил: - А что это у тебя такая фамилия странная, отец немец, что ли?

    Ким начал пытаться что-то объяснять. Но парторг его прервал:

  - Хватить мямлить. Завтра утром явишься сюда с подробной объяснительной. Понял?

  - Понял, - ответил тот.

  - Можешь идти.

      Ким развернулся и неуверенным шагом вышел из кабинета.

        После занятий друзья обсуждали сложившуюся ситуацию.

    - В результате меня могут выгнать из института. Утром я должен подать объяснительную, - подытоживал свой рассказ Ким.

       Авель задумался, затем твердо и уверенно сказал:

    - Мы подадим две объяснительные. От тебя и от меня. Я ведь тоже участвовал в разговоре. И это будет справедливо, А напишем мы их сейчас вместе, чтобы всё было связно.

      Утром в комитете комсомола та же сцена, с теми же действующими лицами, только рядом с Кимом стоит еще и Авель. Прочитав обе бумаги, парторг, обращаясь к Авелю и пытаясь поймать его на неточностях, бросил:

   - А теперь повтори еще раз, как это было.

   - А так и было. Это я спросил Кима, не знает ли он, что за такая саморегулирующаяся экономика. Он сказал, что это наверно “голос из-за бугра” распространяет небылицы, чтобы помешать строительству коммунизма в нашей стране. Я, честно скажу, не удержался, послушал вечером и скажу вам, что так называемая саморегулирующаяся экономика - чистый вымысел западной пропаганды и в реальной жизни невозможна.

      Последние слова Авель произносил совершенно искренне, будучи убежденным в их истинности. Эта убежденность и произвела некоторое впечатление на слушателей. Обдумав что-то, парторг предложил Киму и своему младшему товарищу оставить его наедине с Авелем. Когда те вышли, он, глядя на Авеля уже более добродушным взглядом, проронил:

   - Значит, товарища выгораживаешь? А не боишься, что можешь вылететь из института вместе с ним? Или, что еще веселее, один. Так сказать, пострадать за товарища-болтуна.     

   - Я, товарищ секретарь, и в объяснительной написал, и здесь вам говорил правду, так как это было на самом деле. Если эта правда несовместима с моим пребыванием в институте, то делайте соответствующие выводы... Но я очень хочу стать настоящим хирургом.

   - Что так?

   - Отец был военным хирургом, погиб во Вьетнаме под американскими бомбами. Правда, это было давно, - и Авель замолчал, затем тихо добавил, как бы сам себе: - Мама не перенесет моего исключения.   

     И парторг, пожилой человек с давно поседевшими висками, поверил юноше. Нет, не легенде, придуманной для выгораживания товарища. А страстному желанию этого парня стать хирургом, и еще дружбе, способной идти на жертвы. Кто-кто, а он, как бывший фронтовик, знал цену мужской дружбе.

   - Ладно, убедил. Идите и учитесь. Но предупреди своего товарища Кима, чтобы прекратил болтовню, а то, не дай бог, повторится, и тогда твое самопожертвование не поможет. Иди, - твердо сказал он и с отеческой нежностью посмотрел вслед выходящему из кабинета Авелю.

 -”-

          Прошло два года. И Авель, и Ким, и Ия уже учились на третьем курсе. Забылись как-то сентябрьские не горазды первого курса. За это время сменились в институте и комсомольские и партийные секретари. Ким активно занимался общественной работой, был избран комсоргом группы и уже продумывал тактику борьбы за место комсомольского секретаря. Авель же был всецело поглощен процессом познания, касалось ли это профессии или духовных ценностей цивилизации. И удивительно то, что при этом Ким умудрялся иногда обходить Авеля по баллам на экзаменационной сессии. И дело здесь было не в способностях, просто Авель, в отличие от Кима, не придавал первостепенного значения отметкам, тем более, когда речь шла о таких предметах, как история КПСС, политэкономия или научный коммунизм. При подготовке к этим экзаменам Авель мог позволить себе читать книги по психологии, истории или другие, совершенно не предусмотренные институтской программой.  

         Авель, Ким и Ия по-прежнему держались вместе. Первая практика при патологоанатоме в городской больнице. Ким, Авель и Ия стоят с одной стороны стола, на котором под простыней лежит труп. Патологоанатом Степан Васильевич Довбуш, одев на руки резиновые перчатки до локтей, подходит с другой стороны стола и сдергивает с мертвеца драную простынку, обнажая исхудавшее тело пожилого мужчины.

  - Ну что, молодые люди, приступим, - говорит он и берет в руки скальпель: - На этот раз у нас клиент с целым букетом хронических заболеваний. Так что сегодня здоровой органики не ждите, будем изучать, так сказать, патологию.

       С этими словами Степан Васильевич ловким движением вскрывает чрево от подвздошной области до лобка. Кожа странным образом расходится, закручиваясь, и перед глазами студентов обнажаются органы брюшины. Учитель делает еще два симметричных надреза в подреберной области и раздвигает руками кожу и ребра, обнажая печень и поджелудочную железу в полном объеме.

   - Вот такая мало привлекательная на первый взгляд картина, - комментирует он: - но посмотрим повнимательней.

      В помещении усиливается трупный запах. Ким рассматривает всё с неприкрытым интересом. Авель внимательно вглядывается, преодолевая неприятные ощущения, накатывающиеся на него волнами. Ия отводит глаза в сторону, ее тошнит, в следующее мгновение ей становится совсем дурно и она теряет сознание. Авель подхватывает ее на руки, не давая упасть.

   - Нашатырь в предбаннике, - не поднимая головы, говорит Степан Васильевич: - вынесите ее туда, придет в себя - возвращайтесь.

     Авель и Ким выносят Ию. В предбаннике они кладут ее на топчан и, приподнимая голову, суют под нос вату, смоченную нашатырем. Ия приходит в себя, смотрит на товарищей, склонившихся над ней. Затем, вспомнив всё, вскакивает с топчана и устремляется к раковине, пытаясь удержать рвоту. Откинув всё содержимое желудка, она садится на стул, что рядом с ней. Лицо у нее бледное, по телу пробегает нервная дрожь. Возвращаться к Степану Васильевичу она категорически отказывается. Друзья уводят ее домой.

       Через неделю родители Ии перевели ее на специальность врача-терапевта. Друзья потеряли возможность видеть Ию в институте постоянно. Мало того, врачей-терапевтов обучали в другом корпусе института. Теперь даже в малый перерыв друзья бегали через институтский двор в другой корпус в надежде встретить Ию. В результате стали систематически опаздывать в аудиторию со звонком, и входили туда частенько после преподавателя. В результате постоянные нагоняи за недисциплинированность. Сокурсники, заметив эти пробежки и прекрасно понимая их причину, стали называть их “бегунами”. Скоро и преподаватели узнали причину опозданий и нередко встречали друзей ироничной фразой, вроде: “И какой пробег сегодня мы имеем на спидометре?” В результате аудитория отзывалась смехом, который Авель переносил молча, а Ким иногда огрызался в ответ слишком задиристым товарищам. Слухи о бегунах дошли и до другого корпуса, и там с нескрываемым любопытством рассматривали уже не только друзей, но и Ию. В ответ Ия поступила, как мудрая женщина. Побегушки она настоятельно потребовала прекратить и не смешить людей, а за верную дружбу назначила обоим друзьям ежедневные проводы ее домой. Жила Ия в десяти кварталах от института. Друзьям хотелось, чтобы это расстояние было как можно больше, но изменить здесь они ничего не могли. Даже скорость хода на этой прогулке задавала девушка и, таким образом, регулировала время их рандеву. Когда погода была крайне неблагоприятной для прогулки, Ия доходила до ближайшей остановки, запрыгивала в подошедший троллейбус и оттуда уже ручкой махала им на прощание.      

         На этих прогулках-свиданиях Ия всегда шла по центру, а друзья по обе стороны от нее. Иногда Ия отдавала кому-нибудь из них свой портфель и брала обоих под руку. Это было в те дни, когда Ия была особо расположена пощекотать их мужское самолюбие. На этих прогулках Авель был большей частью немногословен, взгляд его был печален и, когда Ия встречалась с его взглядом, то находила в нем теплые искорки, исходящие в ее сторону. Это тепло любви излучали не только глаза Авеля, но и все его тело. И это Ия ощущала, находясь рядом. Она не смогла бы ответить, готова ли она на такое же ответное тепло, но ей определенно нравился этот парень: внешне уравновешенный, немногословный, образованный и не выпячивающий себя. Ей было с ним покойно. Иногда ей хотелось ответить ему теплым взглядом, погладить его по щеке, но она удерживала себя. Иногда ей хотелось, наоборот, порезвиться и подурачить друзей. Один раз она сделала с этой целью явный уклон в сторону Кима и увидела такую боль в глазах Авеля, что тут же прекратила свои шуточки. Нет, внешне Авель и виду не подал, но глаза сказали ей обо всём. Ким же на этих встречах вел себя по-другому. Он всё время старался выглядеть парнем-рубахой, много шутил, рассказывал всевозможные истории, мягко подчеркивал свою образованность, иногда не злобно иронизировал и подшучивал над Авелем и всячески стремился быть в центре внимания девушки. Ия всё это видела. Видела также и то, что мысли, которые Ким метал перед ней, как бисер, были чаще всего чужие,  где-то вычитанные и специально подготовленные для демонстрации. А, главное, это были не прочувствованные и выстраданные мысли, как у Авеля. Если бы Ким был более тонкой натурой, то он, безусловно, почувствовал бы всё это в отношении Ии к себе, но он был слишком эгоцентричен для такого тонкого дела. 

         Эти прогулки-свидания втроем не могли продолжаться долго. Через некоторое время Ия, ощутив, что дело может зайти слишком далеко, прежде всего между соискателями ее сердца, постепенно и очень дипломатично свела на нет эти свидания. Друзья были очень расстроены и опечалены этим. Если Авель принял всё стоически и молчаливо, замкнувшись в себе, то Ким вначале пытался что-то выяснить и допытаться и у Ии, и у Авеля. Но Ия откупалась общими фразами, не желая обидеть его, а Авель, вообще, молчал. Теперь друзья могли видеть девушку только в институте, и только эпизодически и кратковременно.

-“-

       Прошло еще два года. Ким уже год, как был секретарем комсомольской организации института и обдумывал планы вступления в партию. Его хроническая занятость делами и активная общественная деятельность несколько охладили его дружбу с Авелем. Тем более что общий предмет для душевных переживаний, Ия, оставался теперь для них вне зоны активного контакта. Ким за делами как-то свыкся уже с этим, Авель же, наоборот, из-за отсутствия возможности видеться с Ией страдал всё больше, предаваясь ностальгии. Последний раз Авель видел Ию на первомайской демонстрации.   

      Множество народа, бравурная музыка, куратор группы всучил Авелю нести какой-то транспарант с очередным одобрям-с. Тот же пришел сюда исключительно в надежде увидеть Ию. Однако, пока формировалась колонна он не нашел девушку ни среди сокурсников, ни среди студентов и преподавателей всего института. Напрасно он оббегал колонну несколько раз, всё было напрасно. Когда студенты подходили уже к трибуне, где вожди местного значения периодически выкрикивали в микрофон здравицы коммунистического характера, он, вдруг, заметил ее вдалеке, совершенно в стороне от общего потока демонстрантов. Не раздумывая, Авель выпустил из рук транспарант и бросился к девушке. Силуэт ее головки то скрывался от его глаз, то опять появлялся среди людского моря. Расталкивая людей и тут же извиняясь, он бежал к ней. Вот, наконец, толпа поредела, расступилась, и он оказался в нескольких шагах от Ии. Остановившись и тяжело дыша от сбившегося дыхания, он не решался подойти к ней. Рядом с Ией стоял пожилой мужчина. Она, опираясь рукой на него, сняла туфельку с одной ноги и вытряхнула из нее камешек, надела туфельку и подняла голову. Взгляды их встретились. Ия подпрыгнула от радости и помахала Авелю рукой. Авель подошел к ним.

 - Здравствуйте, - произнес он тихо, не сводя глаз с Ии.

 - Познакомьтесь. Авель, это мой папа, - и она улыбнулась. - А это, папа, Авель, о котором я тебе рассказывала.        

 - Петр Георгиевич, - баритоном произнес отец Ии и протянул Авелю руку.

       Тот взял его руку в свою и ощутил крепкое мужское пожатие.

 - Наслышался, наслышался, молодой человек о ваших рыцарских поступках и о ваших талантах, - продолжил отец Ии. 

       Авель засмущался совсем.

 - Хватит, папа. Авель у нас очень скромный парень, не надо его портить, - сказала Ия и, обращаясь к Авелю, продолжила: - А мы идем к маме в отделение составить компанию. Представляешь, ей выпало дежурство на первое мая. Ну, мы пошли.

 И она с искрящейся улыбкой посмотрела на него и помахала рукой.

 - Да, да, конечно, извините, - опять засмущался Авель.

     Ия с отцом развернулись и пошли от Авеля, а он стоял и долго смотрел им в след. И она, почувствовав этот взгляд, метров через тридцать хода повернула голову назад и, увидев его, смотрящего ей вслед, быстро отвернулась и улыбнулась.     

         Стояли теплые июньские дни, для друзей пришло время государственных экзаменов. Ким был всецело поглощен стоящей перед ним задачей. Авель больше тосковал, чем готовился к предстоящим испытаниям. Чувство тоски от разлуки донимало его, особенно по вечерам,  будто он на расстоянии чувствовал печаль сердца Ии. И он не выдерживал и шел в небольшой парк, который лежал на пути от института к дому Ии и в котором они когда-то проводили время втроем. На самом деле для Авеля это было время, проведенное вдвоем. Он ничего не помнил о Киме, но помнил всё об Ии, все до мельчайших подробностей. Он помнил тембр ее голоса, ее смех, блеск ее глаз, нежную кожу ее лица, локоны ее пышных волос, и запах свежести, исходящий от нее. Он помнил почти все слова, сказанные ею тогда и обращенные к нему. И он искал во всём этом хотя бы каплю надежды для себя. Он бродил по дорожкам парка, вспоминая ее, и теплое, щемящее душу чувство, заполняло его.         

         В один из таких вечеров он направился в их парк с особым предчувствием. Всё, всё вокруг ощущалось им с необычной остротой: и запахи, и звуки, и отблески лучей заходящего солнца, проникающих сквозь молодую листву. В предчувствии близкой встречи он сменил шаг на быстрый, а затем побежал. Ию он увидел издалека, в конце аллеи. Она шла навстречу ему. Он подбежал к ней и остановился, ощутив в себе непреодолимое желание прижать девушку к своему сердцу, чтобы хоть как-то унять его боль, прижать без остатка и навсегда. Она посмотрела ему в глаза и тихо произнесла: “Я чувствовала, что ты ждешь меня, что хочешь сказать мне что-то важное”. Он взял ее нежно за плечи и в порыве чувств прижал к своей груди. Через тонкую одежду он почувствовал тепло и трепет ее тела. Запах, исходивший от ее волос и тела, сливаясь с запахом цветущих акаций, одурманил Авеля. По его телу прошла дрожь. Ия заметила это и, чуть отстранившись, опять посмотрела ему в глаза. В первый раз он увидел в них не только искру теплоты, но и зов любви. Щемящая боль от сердца распространилась на всю его грудь. Ия приподнялась на цыпочки и поцеловала его в щеку. Авель чуть повернул голову, губы их соприкоснулись и тут же слились в поцелуе. Губы у Ии были теплые, влажные, нежные, и удивительный их привкус нельзя было сравнить ни с чем. Ощутив эти губы раз, уже нельзя было забыть никогда. Этой ночью они стали мужем и женой. 

        Последние экзамены счастливые молодые люди преодолели, как бы не замечая их. Они купались в своей любви, в своем счастье. Они парили в небесах. Тот, кто любил по-настоящему, тот знает, что испытывали наши герои, и знает, что сравниться с этим душевным подъемом не может, пожалуй, ничто, даже радость открытия, ибо чувство любви вмещает в себя всё.   

       Кима они встретили случайно в институте спустя несколько дней от последнего экзамена. Тот был настолько озабочен своими делами, что вряд ли заметил изменения, происшедшие с его друзьями. Впрочем, может и заметил, да виду не подал. Взяв Авеля под руку, он сразу заговорил о деле:

 - Понимаешь, Авель, я сумел договориться о своем распределении в республиканскую клиническую больницу, куда направляют и тебя. Но есть одна закавыка, у меня нет постоянной столичной прописки. Без нее, сам понимаешь, мне эту стену бюрократизма не продолбить. А так хорошо было бы работать вместе.

 - Ты хочешь, чтобы я прописал тебя у себя? - догадался Авель.

 - Иначе меня заткнут в какую-нибудь Тьму-Таракань.

 - Город  Донецк ты называешь Тьму-Тараканью?     

 - Конечно. Разве там есть возможности такого роста, как здесь, в столице?  

 - Хорошо, я поговорю с мамой, и мы тебя пропишем, если это возможно, конечно.

 - Возможно, возможно. Я уже всё разведал и все необходимые справки собрал. От вас с мамой требуется только подпись на заявлении, - и Ким протянул Авелю уже заполненный бланк заявления.

      Авель взял его, Ким добавил:

 - И знаешь, переговори со своим профессором, что берет тебя к себе в ассистенты, чтобы он не возражал и меня принять в свое отделение. Говорят у него самая сильная кафедра, кандидатов штампуют по нескольку штук в год. Представляешь, будем работать вместе, твой талант хирурга и мой организаторский, да мы горы свернем вместе!

 - Хорошо, Ким. Но за результаты разговора с Михаилом Соломоновичем я не ручаюсь.

 - Ты постарайся! Ну, я побежал.    

        Когда Ким удалился, Ия сказала:

 - Ну, Ким и деляга. Нигде своей выгоды не упустит.

 - Ему нелегко. Он один, вдалеке от родителей, приходится надеяться только на свои силы. А запросы и мечты - наполеоновские. Вот и мечется бедняга.

 - Бедняга?

 - Да, потому что ты со мной, - и Авель обнял Ию и поцеловал.

 - Не нацеловался еще? - прошептала она, прижимаясь к нему.

 - Это невозможно. Никогда. Слышишь.

        Здесь пожилой преподаватель, проходя мимо и улыбаясь, сделал им замечание: “Молодые люди, обниматься и целоваться гораздо лучше под шелест лип или берез, где-нибудь в тиши парка. Поверьте моему опыту”. Молодые люди фыркнули со смеху и побежали в обнимку по коридору.  

       Конечно же, Авель прописал Кима у себя, и тот получил столь желаемое распределение. Конечно же, Авель упросил Михаила Соломоновича взять Кима в свое отделение, и друзья начали работать вместе. Убедившись в неординарных способностях Авеля, как хирурга, профессор часто ставил его рядом с собой за операционный стол. А поскольку Михаил Соломонович делал только сложные операции, Авель набирал опыт очень быстрыми темпами. Этому способствовала еще и удивительная память молодого хирурга, не только вербальная, но и память рук. Повторив за профессором те или другие хирургические приемы только раз, Авель запоминал их уже надолго. Конечно, за этим чувствовался особый настрой на профессию, неуемная жажда познания. И еще, Авель очень внимательно и бережно относился к своим пациентам. Частенько засиживался в клинике допоздна, возвращался домой и валился в постель от усталости, не притронувшись к ужину. Ия только смотрела на него, грустно покачивала головой  и тихо ложилась рядом. С тех пор, как мама Авеля, давая свободу молодым, перебралась жить к бабушке, Ия чаще коротала вечера одна. Но мужу претензий не предъявляла, понимая, что у него сейчас, быть может, самый ответственный период жизни.

       Прошел всего год, и Михаил Соломонович разрешил Авелю уже самостоятельно делать довольно сложные операции. В напарниках за хирургическим столом с ним почти всегда стоял Ким. Это была просьба Кима. Сам же Ким выдающихся успехов в операционной не достигал, да и профессор ему пока не доверял самостоятельно сложной работы, называя его уверенным середнячком. Однако за это время Ким успел вступить в партию и войти в партийный комитет при больнице. Началась эпоха перестройки в стране и партийные комитеты, руководствуясь разнарядками сверху, омолаживали свои составы. Товарищи по партии отмечали незаурядное партийное рвение Кима. Глядя, как Авель возится со своими пациентами, Ким говорил тому:

 - Что же ты так безрассудно тратишь на больных свое драгоценное время. Ты им сделал уже всё, ты им спас жизнь. Есть сестры, няньки, наконец, пусть возятся с их капризами.

 - Ким, ты забываешь, что в операционной делается только полдела, пусть самых важных, но только полдела. Надо еще избежать осложнений и восстановить здоровье. И, потом, я получаю в послеоперационный период массу интересной и нужной для последующей работы информации. Этого не найдешь ни в каких учебниках и ни в каких монографиях, - тихо разъяснял Авель.        

         Прошло еще два года, Михаил Соломонович всё реже и реже посещал операционную, ссылаясь на состояние своего здоровья, и как-то, собрав коллег по отделению, сообщил, что он снимает с себя обязанности заведующего отделением и сосредоточит оставшиеся силы только на учебной работе. Сообщил также, что свои рекомендации, касающиеся его приемника на посту завотделением, он подал главврачу больницы вместе с заявлением об освобождении. Все присутствующие при этом дружно посмотрели на Авеля, несмотря на то, что среди них были хирурги и с большим стажем. Они уступали таланту дорогу. 

         Но неожиданно для всех новым заведующим отделением был назначен не Авель, а Ким. Поговаривали, что на этом настоял партком и не дал своего согласия на беспартийного Авеля, а взамен предложил своего кандидата Кима. Авель с облегчением вздохнул и подумал, что так будет гораздо лучше для всех: и для больных, и для отделения. Он будет иметь возможность интенсивно продолжать свою практическую и научную работу на поприще хирургии, а Ким как никто лучше справится с организационными и хозяйственными проблемами отделения. Об этом Авель заявил прямо коллегам. Это он сделал на первом производственном совещании, которое проводил Ким. Тот был благодарен Авелю за поддержку, без такого заявления ему пришлось бы гораздо сложнее налаживать отношения с коллегами.

       И Ким, действительно, развернул необычайно бурную деятельность в отделении. За короткий промежуток времени он выбил новейшее оборудование для операционной, которое Михаил Соломонович безрезультатно добивался несколько лет, сделал ремонт помещений в отделении. На вопрос Авеля о том, как ему удалось добыть оборудование, он ответил: “В главке тоже люди, я пообещал одному из заместителей сделать пять научных статей в профильном журнале. Он кандидат наших наук. Мы же с тобой планировали эти статьи в ближайшем будущем, ну запишем его в соавторы”.  Авель промолчал. Ким его молчание принял, как водится, за знак согласия. Писал статьи по результатам своих новаций, разумеется, Авель, а Ким их оформлял и обеспечивал публикацию без задержки. Вот такой тандем теперь, благодаря инициативе Кима, превратился в трио. Был и плюс от такого трио. Благодаря влиянию главка, новациям Авеля теперь было обеспечено беспрепятственное прохождение через лабиринты бюрократии в практику здравоохранения страны. Об Авеле и Киме заговорили, как об очень перспективных молодых ученых. Через год товарищ из главка получил степень доктора, а молодым людям по совокупности научных работ без диссертации присвоили степень кандидатов медицинских наук. Молодых ученых все чаще приглашали принять участие в научных конференциях, в том числе и за рубежом. Правда, получалось так, что за рубеж ездил только Ким, но Авель не предавал этому особого значения. Как-то само собой разумелось, что члены партии должны пользоваться большим доверием государственных органов. В любом случае перед молодыми людьми открывались блестящие перспективы на будущее. Но как всё зыбко, как неустойчиво в этом мире.

      Товарищ Кима из главка, не получив ожидаемой должности замминистра, ушел работать ректором мединститута, а Ким остался без прикрытия сверху. Теперь главврач больницы, опасавшийся Кима, как конкурента, не упускал случая потоптаться на нем. На научно-практическом совещании, проводимом регулярно в их клинической больнице, главврач в грубой форме прервал выступление Кима и обратился к присутствующим: “Пусть заведующий хирургическим отделением нам лучше расскажет, отчего у него в отделении наихудшие показатели. По койкоместу, по соцсоревнованию. Отчего он допускает перерасход средств и медикаментов, отчего у него нарушаются утвержденные минздравом методики”.

       Ким молчал, главврач с раздражением, срываясь на крик, продолжал: “Что же ты молчишь. Язык проглотил, или он у тебя в заднице? Это тебе не по главкам бегать, лялякать про перестройку, здесь работать надо!”

       Ким, опустив голову, молчаливо принимал удары. Ему было, что ответить своему начальнику, но понимая, что сегодня не его час, он, унизительно склонив голову перед хамом, молчал. А иногда даже умудрялся поддакивать, выторговывая для себя снисхождение. Тем, кому выпало жить в ту эпоху, прекрасно знакома такая манера поведения.

       Но не мог этого стерпеть Авель. И дело было не только в том, что ругали его товарища, что безосновательно склоняли их отделение. Авель органически не переносил хамства, в какой бы оно форме не проявлялось, тем более от начальства. Он встал и ответил, да так отбрил хама, что среди совещавшихся пробежал шепоток, не то одобрения, не то осуждения. Авель не стал обращать внимания на этот шепоток и закончил такими словами: “Отныне каждое ваше хамство в присутствии подчиненных будет иметь отпор. Имейте это в виду”. И добавил: “Вот такой он социализм с человеческим лицом”.   И Авель покинул совещание. Главный врач сидел в президиуме с багровым от нервного напряжения лицом. Дальнейшее проведение совещания было им скомкано и был объявлен перерыв до завтра.     

 - Зачем ты так? - говорил Авелю на следующий день Ким. - Спасибо, конечно, что вступился, но он же теперь нас сожрет.

 - Как ты можешь, Ким, допускать такое неуважительное отношение к себе? - спрашивал в ответ Авель.

 - Это всё эмоции, Авель. А эмоции ради будущего надо держать вот где, - и Ким показал Авелю сжатый кулак. - Придет мой час, и я сотру этого червя в порошок, вот увидишь.

 - Отомстишь, значит. По-моему мстительность плохое качество. Не лучше ли хаму дать отпор сразу. 

 - Можно. Но меня мало волнуют нравственные проблемы. У меня есть стратегическая цель, и я сделаю всё, чтобы ее достичь, если надо перешагну и через себя, и через... - Ким хотел сказать “и через тебя, и через всех”, но удержался.

 - Ты хотел казать “и через меня”? Не стесняйся, говори, - глядя проницательно в глаза Киму, произнес Авель.

 Ким отвел глаза в сторону и перевел разговор на другое. 

       Это произошло дня через три после описанных выше событий. Уходя вечером домой после нелегкого дня, Авель уже в вестибюле услышал со стороны приемного покоя сдавленные рыдания. Он повернул направо и вошел в помещение приемного покоя. Там у стола дежурного врача стояла молодая мама, держа на руках распластанного мальчика лет шести, и сквозь прорывающиеся рыдания повторяла: “Умоляю вас, спасите его!” Сестра монотонным голосом отвечала: “Странная вы женщина. Вам же врач сказал, что мы не принимаем детей. Вам следует немедля ехать в детскую больницу”. Авель рывком подошел к столу дежурного врача, глянул первым делом на малыша. Тот был без сознания, а на пол из брюшины сочилась кровь. Он коротко спросил:

 - Где это случилось?

 - Упал с дерева, - выдавила сквозь рыдания женщина.

 - В операционную, немедленно, - скомандовал Авель. - Анализ крови по ходу.

 - Как же так. Ким Германович заругает, - начала, было сестра. Дежурный врач молча смотрел на Авеля.

 - Я кому сказал, немедленно! - уже повысил голос Авель: - Через пять минут начинаем! 

     И Авель резко повернулся и бросился бегом наверх. Когда он вошел в операционную, ребенок уже лежал на столе. Рядом с ним была операционная сестра, подняв руки в перчатках кверху. Тут же стоял дежурный хирург, приготовившийся ассистировать. 

    Авель подошел к столу и тихо сказал: “Скальпель... зажим”. Операционная сестра, пожилая женщина и видавшая на своем веку многое, только покачала головой и начала выполнять указания Авеля.

     Минут через тридцать в операционной появился и Ким. Оглядев внимательно операционное поле, он стал шептать Авелю на ухо: “Он же не операбелен, Авель. Повреждены кишечник и почка, задета печень, внутреннее кровотечение. Остановись, пока не поздно”.  В ответ раздался тихий голос Авеля: “Ким, выйди из операционной, немедленно!”  “Ну, знаешь, я тебя предупредил”, - пробурчал тот и как-то боком-боком вышел из операционной.

    Ассистент доложил:

 - Доставили анализ крови, группа вторая, резус отрицательный, материнская.

 - Мать в операционную, на стол рядом, - скомандовал Авель.

     Операция продолжалась около восьми часов, Авель закончил ее с рассветом. Обессиленный он вернулся в ординаторскую и упал без сил на кушетку. Дежурная сестра, принесшая ему свежего чаю, тихонько вышла на цыпочках и прикрыла за собой дверь. Авель спал.

       Когда Авель через два часа вышел из ординаторской, мать мальчика, ожидавшая в коридоре, бросилась к нему, упала на колени и стала целовать ему руку.

- Ну что вы, что вы, - Авель одернул руку и стал поднимать женщину с пола. - Даст бог и всё будет хорошо, ваш мальчик будет жить.  

       Женщина зарыдала, а он повернулся и пошел в реанимацию к малышу... Мальчик выжил, это стало понятно уже через три дня, когда его перевели в обычную палату.

      В этот же день Авеля вызвал к себе в кабинет главврач и сунул ему в руки проект приказа. В нем говорилось об увольнении Авеля за превышение должностных полномочий, за грубое нарушение должностных инструкций и применение в работе недозволенных минздравом методик. Когда Авель глазами пробежал текст приказа, главврач сказал:

 - Ты хирург от бога, спору нет. Но работать ты у меня не будешь. Или ты пишешь заявление по собственному желанию, или я даю ход этому приказу. Выбирай. Время даю до утра.

 - Вот и Юрьев день наступил, слава богу. Перестройка, так сказать, в разгаре, - съязвил “злостный нарушитель”, встал и вышел из кабинета.

      Авель понял, что столкнулся не столько с проблемой отношений с главврачом, сколько с проблемой отношений с системой в целом. С системой, в которой инициативу и самостоятельность всегда нарекут превышением полномочий, человеческое сопереживание и сочувствие больному - нарушением должностных инструкций, а творческий подход - игнорированием утвержденных методик. Что с этим делать, он не знал. Но то, что ему уже не работать в республиканской клинике, по крайней мере, в ближайшее время, он знал твердо.

       В районной больнице города Авеля приняли с распростертыми объятиями. Вначале главный врач районной больницы никак не мог поверить в серьезность намерений Авеля, но, когда понял, что тот, действительно, намерен работать в его больнице, радовался, как дитя. Новое место работы Авеля находилось всего в трех кварталах от его дома, и теперь он уже частенько и в выходные дни бегал к своим пациентам. Глядя на это, Ия как-то вечером сказала ему:

 - Авель, может я тебе совсем не нужна?

 - Как это? - опешил он.

 - Так выходит. Раньше ты целыми днями пропадал на работе, а теперь вот еще и в выходные тебя нет дома.

    Он принялся обнимать и целовать ее.

 - Да ты для меня - всё на свете. Понимаешь, всё, - шептал он ей.  

 - Может нам стоит о детях подумать, - шепнула она ему в ответ.

 - Да, да. Непременно и не откладывая, - и он подхватил ее на руки и понес в спальню.

      Когда они лежали, откинувшись на спины, отдыхая от утех любви, Ия, вдруг, неожиданно сказала:

 - Тебе надо обязательно в ближайшие дни зайти к маме и осмотреть ее.   

 - Она жаловалась на что-то?

 - Ты же знаешь свою маму, она никогда не будет жаловаться. Но последнее время она мне что-то не очень нравится, точнее ее состояния. Как бы это не оказалось рецидивами панкреатита, протекающего в латентной форме.

 - О, господи, - тяжело вздохнул Авель.

 - Ты бы видел, как расцветает ее лицо, когда я рассказываю о твоих успехах на поприще хирургии.

 - Спасибо тебе, Ия. Завтра обязательно зайду к ней.

        Но завтра Авель не зашел к маме из-за неотложных операций, которые ему пришлось делать до поздней ночи. Маму привезли в его отделение через два дня после его разговора с Ией. Он узнал об этом, выйдя из операционной. Бросился по палатам. Нашел ее в первой, она лежала сразу у двери, уже без сознания. “Реанимация или операционная, реанимация или операционная?” - лихорадочно билась его мысль в поисках правильного решения. Ему вспомнились слова Ии.

- В операционную, - выдохнул он со вздохом, стоявшей рядом дежурной сестре, - И Филькенберга найдите немедленно, скажите, что я вызываю.

    И он отправился уже в третий раз сегодня в операционную. Мама лежала перед ним, подготовленная персоналом к операции, а он стоял над ней и не решался сделать надрез. Кима всё не было. “Возьми себя в руки, медлить нельзя, медлить нельзя”, - твердил он себе. Операционная сестра, видя его состояние, вдруг заплакала. Он вздрогнул от ее всхлипа  и сделал надрез. Картина, открывшаяся перед ним, привела его в состояние шока. Некроз тканей двух третьих тела поджелудочной железы и гнойный процесс у ее головки не давали уже никаких шансов на спасение. Далее Авель действовал в состоянии аффекта. Руки машинально выполняли привычные движения, а он, не замечая этого, шептал: “Как же так, мама, мамочка”. И эти слова болью отдавались в его сердце. Как в тумане, почти не осознавая, он увидел прибывшего Кима, который осмотрел рядом на столике удаленные части органов и покачал головой. Заканчивал операцию уже Ким.

    Умирала мама у Авеля на глазах. Он сидел рядом с ней в реанимационной уже вторые сутки. Смотрел на ее старенькие руки, и ощущал их прикосновение к своей голове. Мамины руки, сколько они дел переделали в жизни для Авеля, а он не смог им помочь, когда пришел его черед. И он стал бить в отчаянии свои руки о металл реанимационной койки, стремясь разбить их до крови. Эти движения уняла Ия, стоящая рядом, прижав его руки и голову к своему телу. И только теперь он заметил ее присутствие, и заплакал тяжело и с надрывом.   

   Перед самым концом мама пришла в сознание и прошептала, улыбаясь:

 - Сыночек мой, как я рада тебя видеть.

   Так с улыбкой на устах и отошла.

 -“-

        Что жизнь каждого из нас? Что жизнь наших героев, мой читатель? Империя и в грош не ставила жизнь каждого и погибала сама. И под ее обломками гибли люди, погибали физически в междоусобицах и спровоцированных конфликтах, гибли и душами в чаду духовного разложения. И в ее глубинах уже зарождалось еще более страшное, еще более бесчеловечное чудовище с одним единственным инстинктом, инстинктом наживы. И некому, некому было осознать и поставить препоны этому чудовищу. И слились в единое понятие такие, казалось, несовместимые представления, как партийная верхушка и компрадорская буржуазия, как власть и криминал. И наступила стихия свободы, но не для людей, а для денег. И потоплено было почти всё человеческое в этой разгулявшейся стихии. И как выживали островки гуманного, островки человеческого в этом океане безумия, знает только бог.

        Смерть мамы и чувство вины выбили Авеля из колеи не на один месяц. Он находился в состоянии глубокой депрессии, и Ия не знала, что с этим делать. Оперировал и лечил пациентов Авель, правда, с еще большим рвением, будто пытался загладить свою вину.

      И здесь случилось так, что Ким предложил ему ехать на работу в Ливию. Ким с его связями сумел договориться с зарубежными коллегами о выгодной работе. Точнее, требовался хирург класса Авеля, но Ким сумел договориться на тандем. Авель отказывался:

 - Далась тебе эта Ливия. Что, больных здесь не хватает? У тебя прекрасная работа.

 - Авель, ты блаженный или притворяешься? Да мы за год там заработаем столько, сколько здесь и за двадцать лет нам не светит, - отвечал Ким.

 - Дались тебе эти деньги, - вяло продолжал Авель.

 - Деньги это свобода. Мы с тобой откроем здесь частную клинику, представляешь!

 - Это чтобы извлекать прибыль?

 - Чтобы быть свободными!

 - Если ты мечтаешь о такой свободе, то езжай сам, друг мой.

     Ким и согласен был бы уехать сам, да прекрасно понимал, что условий контракта ему одному не одолеть. Ему безо всякой альтернативы требовался в компаньоны Авель, точнее его профессиональные возможности хирурга.

     И мы видим, что доводы и уговоры Кима мало действовали на Авеля. И тогда первый пошел на хитрости, он встретился втайне от Авеля с Ией и попытался уговорить ее, чтобы она повлияла на мужа. Главным доводом, из приведенных Кимом, для Ии оказался довод в пользу быстрейшего вывода Авеля из состояния депрессии. Ким настаивал на том, что для этого Авелю необходимо сменить обстановку. Ию при этом волновали условия быта и работы, в которых окажется Авель. Ким и здесь был готов, он показал ей контракт, уже подписанный другой стороной. Из него следовало, что работать их приглашают в лучший госпиталь страны, а проживать они будут в особняке с прислугой. При этом Ким скрывал от Ии некоторые другие обстоятельства работы на чужбине, которые показались бы ей не такими сладкими.

 - И каждый месяц по три тысячи долларов на руки, - произнес он победоносно и завершил: - Ну, повлияй ты на нашего бессребреника, иначе он так и останется нищим. Ты же видишь, что вокруг делается.

     Подготовка документов, благодаря Киму, заняла всего несколько дней, перелет самолетом в Триполи - день, и вот они уже на чужбине. Прилетели к вечеру, аэропорт встретил людским гомоном и толкотней, друзей поразила стайка женщин в чадре, гонимая погонщиком с хворостиной в руках к терминалу посадки. Отношение служащих в аэропорту к прибывшим иностранцам было слегка надменным. Их встретили в аэропорту, как и обещали. Встречающий представился Муамаром. Друзья переглянулись. Муамар сообщил, что все необходимые сведения о друзьях ему известны из представленных документов, и что он будет выполнять для них роль помощника и переводчика. Он так же сообщил, что по профессии он, как и они, хирург. Каким Муамар был хирургом, друзьям еще предстояло выяснить, но русским он владел вполне удовлетворительно и снял для друзей массу проблем, связанных с пребыванием в чужой стране. К месту своего назначения они добрались затемно. Поселили друзей в одной комнате, правда, со всеми удобствами. Две другие комнаты второго этажа особняка были, похоже, также заселены иностранцами. На первом этаже особняка располагалась кухня и прислуга, где друзей после приема душа и представил Муамар, и где им незамедлительно был подан ужин. Перед сном Ким, лежа в постели, в приподнятом состоянии духа иронизировал по поводу того, что теперь их патроном будет сам Муамар, намекая на лидера страны. “Ты как хочешь, а я буду его величать не иначе, как босс”, - шутил он. На что Авель никак не реагировал.

     Утром их разбудил заунывный призыв мулы, раздававшийся с минарета мечети, расположенной рядом с их особняком. “Так и будем теперь жить рядом с аллахом”, - прошептал проснувшийся Авель. Друзья первым делом вышли на балкон и оглядели округу. Тихая улочка метрах в ста выходила на шумную магистраль, по которой вперемешку сновали автомобили, велосипедисты и отдельные вьючные верблюды. Их улочка, где им предстояло прожить целый год, состояла в основном из белоснежных двухэтажных особняков и одиноких редких пальм вдоль дороги. Яркое солнце, несмотря на утренний час, уже обжигало. Воздух был сухой и жаркий. Авель вдохнул полной грудью этот воздух и такая, вдруг, тоска навалилась на него разом. “Что я здесь делаю среди этого скопища машин, верблюдов, арабов, бедуинов и бог еще знает чего”, - подумал он. Ким же выглядел, наоборот, бодрым и сосредоточенно-деловым. Было видно, что пока его всё здесь устраивает. “Посмотрим, что будет дальше, но пока они все свои обещания выполняют”, - воодушевлено сообщал он другу.   

       Госпиталь, в котором друзьям предстояло поработать, оказался вполне современным и был оборудован даже лучше, чем клиническая больница, в которой они начинали когда-то свою хирургическую деятельность. Ким после первого знакомства с госпиталем с некоторым даже апломбом сообщил Авелю, что это главный госпиталь страны, и они в нем имеют честь трудиться целый год. Он даже намекнул на то, что неплохо было бы к концу срока пребывания продлить контракт. Авель же, глядя на новейшее европейское оборудование, которого ему так не доставало на родине, замахнулся мысленно уже на такие операции, о которых дома и думать не мог. И, действительно, новые возможности и перспективы в работе повлияли на многие внутренние установки Авеля, и он довольно быстро вышел из подавленного состояния депрессии. Здесь Ким оказался прав. Через месяц пребывания в Ливии он с гордостью в коротком и тайном от Авеля письме к Ии сообщал, что первое свое обещание перед ней он выполнил, и Авель опять стал Авелем. Авель тоже писал письма Ии, писал каждую неделю, точнее - каждый выходной, где очень сухо и коротко сообщал о работе и Ливии, и очень много о своих чувствах к ней. В частности он писал, что только здесь, вдали от нее, он смог в полной мере оценить всю глубину своих чувств и привязанности к ней. Дело дошло до того, что он стал, как юноша, писать ей стихи. Она читала его письма, где радуясь и улыбаясь, где по-бабьи всплакнув. Его письма она аккуратно складывала в свою шкатулку и потом одинокими вечерами перечитывала их. Отвечала она Авелю на письма регулярно, стараясь сообщать ему только приятное и радостное. Он видел это в ее письмах и чувствовал, что она тоскует без него. В своих письмах он стал сообщать ей количество дней оставшихся до их встречи. С каждым месяцем пребывания Авеля на чужбине тоска его по Ии и родине нарастала. Эти два чувства слились для него в единое целое, и он уже в душе не отличал родину от Ии.  В дни, когда он особенно тяготился чужбиной, он грезил Ией, мысленно с ней разговаривал и так же мысленно целовал и прижимал ее к своей груди.    

      Ким же ощущал себя здесь совершенно по-другому в отличие от Авеля. Его мало тяготили, чуждые русскому человеку стереотипы поведения и знаки чужой культуры другого народа. Его совсем не донимала тоска по родине, по близким. Он частенько позволял себе здесь развлечения с местными женщинами и говорил Авелю: “ Ну, если ты собрался целый год быть евнухом, то я так не могу”. Когда Авель с некоторой насмешкой напоминал ему, что эти женщины стоят денег, намекая на цель присутствия Кима здесь, то тот со смехом сообщал другу, что заводит совершенно бесплатные романы в основном с коллегами. На удивленно приподнятые брови Авеля, он отвечал, что коллеги эти, конечно, не мусульманки, а симпатичные болгарки, медсестры из соседнего отделения, работающие здесь уже второй год. “Там еще есть две замечательные сербки, пальчики оближешь. Да пока подступов к ним никак не найду. Ничего, время еще есть”, - продолжал развивать тему Ким, пытаясь увлечь и Авеля. Но тот к кобелиным развлечениям Кима относился иронично и компании ему составлять не собирался.  

        Прошло шесть месяцев пребывания друзей в Африке. Как-то после нелегкого трудового дня Ким с некоторым воодушевлением сообщил Авелю:

 - Нам предлагают на днях провести операцию на почки. Правда, не здесь, не в госпитале, а за сотню километров отсюда. Повезет нас босс, с руководством госпиталя всё договорено. Нас отпускают.

 - Отчего же не доставят больного сюда?

 - По каким-то причинам это невозможно. Я не стал выяснять.

 - Но как же так, Ким. Без предварительного обследования, без диагноза.

 - Сказали, что все необходимые обследования проведены, диагноз поставили другие.

 - Я не понимаю тебя, Ким. А если диагноз не подтвердиться? Полосовать всё брюхо в поисках причины заболевания. Я так не могу.

 - Авель, но ведь нам часто так приходиться делать с неотложными больными.

 - Это разные вещи.

 - Авель, всё значительно проще, ты такие операции уже делал. И я уже дал согласие, не мог же я отказать сыну самого халифа. И потом, нам заплатят кругленькую сумму.

 - Я надеюсь, это не пересадка почки.

 - Камни удалил бы и я. Ты же не раз делал, и успешно, такие операции.

 - Да, Ким, с тобой не соскучишься. Ты хирург или коммивояжер? Операционная там хоть есть?

 - Да, говорят оборудована всем необходимым для таких операций.

 - Донор подобран и проверен?

 - Да, да, да. С этим всё в порядке и всё в соответствии с местными законами.

 - Разве ты знаком с их законами?

 - Так говорит босс, я ему доверяю. Выезжать надо завтра, операция назначена на послезавтра. Поверь мне, отказать нам нельзя никак. Нас выкинут отсюда без гроша.

 - Вот в эти законы я верю, - мрачно заключил Авель.

        Сто километров дороги вылились во все двести, и все по пустыне. Ехали в открытом джипе, который вел Муамар. Хорошо, что выехали с заходом солнца. Когда пересекали границу, Авель молча подумал: “Понятно, отчего ехать пришлось нам”.   

       Операция шла трудно и заняла больше обычного времени. Авель устал чертовски. Их завезли в отель, и Авель заснул. Когда проснулся, увидел Кима, сидящего на кровати напротив и пересчитывающего наличные деньги пачками. Увидев, что Авель проснулся, он бодро сообщил:

 - Двадцать тысяч, пять взял босс, наши делим пополам. Не возражаешь?

   Авель промолчал.

 - Через три часа выезжаем, - добавил Ким.

 - Я не могу оставить больного, - ответил Авель.

 - Авель, послеоперационные дела в  наш договор с ними не входят. Надо ехать.

 - Я сказал, мне надо минимум два дня его понаблюдать, возможны осложнения.   

 - Руководство госпиталя это не одобрит. Надо спросить босса.

 - Что ты всё босс, да босс. Мы хирурги или шабашники?       

 - Хорошо, я сейчас позвоню Муамару и сообщу, что ситуация требует, чтобы мы  задержались, - и Ким взялся за телефонную трубку.

      Обратная дорога легла на ночь. И ночь эта оказалась не лучшей в их жизни. Не доезжая до погранпоста, Муамар свернул на проселочную дорогу, а затем поехали прямо по бездорожью пустыни.  На вопрос Кима Муамар ответил, что так будет короче и проще. И держал он путь одному ему известный, петляя иногда между барханами. Несмотря на то что машину потряхивало, Авель и Ким, прикрыв глаза, дремали. Вдруг, над их головами воздух  разрезала автоматная очередь из трассирующих пуль. В следующее мгновение их автомобиль накренило, и он повалился куда-то под откос. Авеля и Кима выбросило из кузова, и они полетели в темноту. Автомобиль перевернуло пару раз и он застыл на боку, двигатель, чхнув, заглох, фары погасли. Молодой месяц слабо освещал место происшествия. Первым пришел в себя Ким, он отделался удивительно легко, саднило колено, да ныло плечо. Он встал на ноги и тихо проронил в ночь:

 - Авель, ты где?   

 - Я здесь, - раздался неподалеку голос Авеля больше похожий на стон.

    Ким повернулся и увидел Авеля, лежащего на песке в метрах шести от него. Подойдя к нему, он спросил:

 - Ты как, живой?

 - Живой, только вот с правой ногой что-то, - и Авель застонал.

   Ким опустился на колени и стал почти на ощупь осматривать ногу Авеля. На своих руках он сразу почувствовал кровь. Он разорвал штанину брюк на поврежденной ноге и обнаружил открытый перелом голени. Немедля из разорванной штанины он соорудил жгут и наложил его выше перелома. Авель застонал и попытался сесть, чтобы рассмотреть себя.

 - Ничего особенного, - ответил Ким: - Небольшой открытый переломчик правой голени. Сейчас попробуем найти что-нибудь подходящее для шины. Придется перебазироваться к автомобилю.

     И Ким, приподняв Авеля под руки, поставил его на одну ногу и, взвалив себе на спину, поволок к автомобилю, который виднелся метрах в пятнадцати. Подтащив Авеля к автомобилю, он положил его на песок, а сам принялся осматривать Муамара, зажатого между креслом и рулем. Туловище того было на боку, голова и руки безжизненно свисали книзу. Ким взял руку Муамара, пытаясь нащупать пульс. Пульс не прощупывался. Ким приоткрыл веко Муамару и заглянул в него. Не хватало света. Ким начал щелкать на панели автомобиля тумблерами, пока не зажег свет салона. Он повернул голову Муамара к свету и опять открыл веко. Муамар был мертв. Тогда Ким стал шарить у того по карманам, пока не нашел интересующее его. Это были пять тысяч долларов, Доля Муамара за операцию. Ким пересчитал деньги в свете фонаря и, заметив, что Авель наблюдает за ним, сказал: “Ну, глупо же оставлять деньги мертвецу. Тем более пять тысяч непомерно большие деньги за его услуги”. Далее он стал рыться в  багажнике автомобиля. Нашел там литровую флягу с водой и сразу напился. Закрутив ее, повесил себе на шею. Нашел еще нож, спрятал в карман. Нашел аптечку с нехитрым составом. Стал рыться в поисках чего-то подходящего для наложения шины. Ничего похожего не находил. Тогда он, взяв автомобильный инструмент, принялся выворачивать из окантовки кузова металлический профиль. Соорудив из него две подходящие детали, он приступил к делу. В аптечке была одна доза обезболивающего и Ким ввел ее Авелю. Когда он попытался вправить перелом, Авель потерял от боли сознание. Вправив кое-как кость, Ким наложил шину, затем повязку, облил ее сверху йодом и облегченно вздохнул. Затем взял в руки флягу, отвернул и стал заливать понемногу воду в рот Авелю. Тот поперхнулся, закашлялся и пришел в себя.

       Начало светать и вскоре взошло солнце. Ким поднялся на бархан и осмотрелся кругом. В сумерках рассвета, куда он не вглядывался, перед ним простиралась только пустыня. Что-то недоброе, тревожное сродни испугу зашевелилось у него в груди. Хуже всего, что потеряны были всякие ориентиры. Откуда они ехали и в какую строну, понять теперь было невозможно. Ким спустился вниз и опять стал рыться в автомобиле в поисках карты или атласа дорог. Но там ничего не было. Когда Ким поделился с Авелем своими мыслями, тот тихо произнес:

 - Направление движения автомобиля определи по следу на песке.

     Минут через десять Ким, уже в лучшем настроении, стоял перед Авелем и, показывая рукой, говорил:

 - Нам туда. 

       Взвалив Авеля на спину, он поволок его в указанном раннее направлении. Ноги Кима вязли в песке. Под тяжестью груза он пыхтел, истекал потом и уже метров через триста пути, выбившись из сил, завалился с Авелем на песок. Взял флягу и стал жадно пить. Потом, опомнившись, протянул ее Авелю:

 - На, попей.

 - Тебе нужнее, - и Авель отвел в сторону протянутую к нему руку. 

      Когда опять, теперь уже метров через двести, Ким опустился на песок и стал жадно пить, Авель сказал:

 - Дальше ты пойдешь один. Вдвоем нам не выйти. Выйдешь к людям и придешь с помощью, так будет лучше, быстрее и надежнее.

    Ким начал было противоречить, но Авель настоял. Ким с облегчением вздохнул: решение было найдено и предложено самим Авелем. Собираясь в путь, Ким опять протянул флягу Авелю. Тот категорически отказался. Тогда тот протянул ему нож:

 - Возьми. Я на ногах, а ты лежачий. Мало ли что. 

    Авель взял нож. Ким нагнулся и обнял друга.

 - Ну, всё, иди, - проронил Авель.

    Ким оторвался от Авеля и сказал:

 - Я обязательно вернусь, я запомню дорогу, я постараюсь быстро.

      Ким развернулся и легко взошел на бархан, затем стал спускаться и через минуту скрылся из виду.

      И Авель вслед за ним тоже вполз на бархан, чтобы улучшить обзор и быть самому более заметным. А солнце набирало силу, и его беспощадные лучи обрушивались на Авеля. И, слава богу, был еще не разгар лета. Авель стянул с себя рубаху и приспособил на голове что-то вроде чалмы. Голове стало несколько легче, но обжигало тело. Минут через сорок он уже обнаружил первые ожоги на теле. Тогда он попытался разгрести песок.  Бросилась в сторону встревоженная им ящерица. На глубине в пол метра песок был несколько более прохладным, и Авель стал зарываться в него, раненную ногу пришлось оставить сверху. Стало немного легче. Метрах в двух от него прошуршала змея, с опозданием спеша к себе в нору. Через некоторое время обезболивающее стало отходить, и боль вернулась к нему с прежней силой. Солнце близилось уже к зениту, и не было от него спасения никому: ни растению, ни животному, ни человеку. Горячий воздух, поднимаясь вверх от раскаленного песка, представлял воспаленному сознанию Авеля то ли миражи, то ли галлюцинации. Боль в голове уже была сравнима с болью в ноге. Авель стал шептать слова, обращенные к богу.

      Что жизнь? Что жизнь каждого из нас в масштабах планеты, этой пылинки в просторах мироздания? Вспышка метеорита, проблеск огонька в ночи, дуновение ветерка, капля дождя, пузырь на воде, который исчезает без следа? Что изменится от того, есть ты на планете или нет, существуют или нет на планете целые народы? Что может измениться в этой кутерьме именуемой жизнью? Что может изменить нагую потребительскую суть существования человека? Что жизнь всего человечества в масштабах мироздания? Так, бесполезная плесень, вредная мошкара на теле планеты. Что может быть более бессмысленным, чем деятельность человеческого социума и его устремления? И кого могут интересовать крохотные островки этой плесени, занятые поисками мнимой истины, мнимой справедливости?

       Так думал Авель, находясь в полусознании, мечась в бреду, погибая в чаду африканской пустыни. И у нас нет оснований, мой читатель, упрекать его за это. 

      А Ким, тем временем, часа через два вышел к людям. Нет, это была не трасса, это был оазис, но здесь были люди, а точнее - старик с верблюдом. И Ким, напившись и отдышавшись, стал больше жестами, чем словами, показывать, что нужна помощь. В пустыне нетрудно понять, чего хочет от тебя человек, попавший в беду. И его поняли, и назначили цену за спасение. Если бы Кима спросили еще час назад, когда он пропадал в песках, что он готов отдать за спасение, он бы отдал всё, что имел. Но странен человек по своей природе. Как только опасность для него миновала, Ким стал опять меркантилен. Названная стариком сумма показалась ему большой, хотя на самом деле была пустяковой, и он стал торговаться. Старик попросил Кима показать, что деньги имеются. Когда Ким показал ему, он мог бы и отнять эти деньги, но не стал этого делать, следуя, очевидно, наставлениям Магомета. Но на цене настаивал. Когда наступил полдень, старик оставил упорствующего Кима и принялся за молитву. После молитвы он махнул рукой Киму и сказал что-то на своем языке. Но Ким догадался, что старик согласен, и показал тому рукой, куда следует идти. Старик подвел верблюда, положил его на землю и предложил Киму влезть. Когда Ким уселся, старик сел впереди и дал команду верблюду подняться. Верблюд поднялся и пошел, а старик стал, что-то мурлыкать себе поднос. Под ногами у Кима болтались с одной стороны мешок, а с другой - бурдюк с водой. Ветра не было, и следы Кима сохранились на песке. Старик вел верблюда по этим следам.

      К вечеру они отыскали Кима, тот был без сознания. Авель откопал его из песка и стал вливать в рот воду. Киму показалось, что после этого Авель немного ожил. Он бредил, часто произносил имя жены. Они вдвоем со стариком взвалили Авеля на верблюда и привязали веревками. Прежде чем тронуться с места старик потребовал денег. Ким ему дал. Старик спрятал деньги за пазуху и караван отправился в путь: верблюд с Авелем на спине, старик, ведущий караван, и Ким, который брел вслед за верблюдом.             

      К середине ночи старик вывел свой караван к автомагистрали и, оставив Кима с Авелем у дороги, тут же отправился в обратный путь. Движение на магистрали в эту пору суток было в разгаре. Машины проносились мимо, обдавая Кима и Авеля пылью. Наконец, Киму удалось остановить фургончик. Он назвал пункт назначения, водитель назвал сумму, Ким опять торговался, но, видя, что араб собирается тронуться с места, согласился. С трудом они уложили Авеля на сидение. Устраивая Авеля, Ким снял обувь с раненной ноги и даже в полумраке увидел, что ступня уже поражена гангреной. Ким попросил водителя ехать побыстрее, показывая на ногу Авеля. Водитель понял всё и без слов и выжимал из своего фургона всё возможное, благо была ночь, и мотор не перегревался.

      К рассвету Ким с Авелем были уже в операционной госпиталя. Ампутацию ноги провел сам Ким, несмотря на усталость. Когда через сутки Авель пришел в себя и окинул взглядом свое уже изувеченное тело, он прошептал Киму: “Ии ни слова, ни строчки. Понял?” И тяжело вздохнув, закрыл глаза.    

      Много, много дней терзал Кима и Авеля ливийский следователь, допытываясь всех обстоятельств происшествия и смерти Муамара. Следователь возил даже Кима к месту происшествия, но найти автомобиль с телом Муамара им не удалось. Кое-как дело закрыли. Авеля, неспособного уже выполнять условия контракта, отправили самолетом на родину.

     Ия встречала Авеля в аэропорту. Увидев его, вышедшего на костылях в зал для прибывающих, она обомлела, а затем бросилась к нему со словами: “Что они с тобой сделали? Прости меня, прости!”

-“-

      Когда через полгода Ким вернулся из Ливии, Авель уже ходил на протезе, опираясь на палку,  и даже опять умудрялся оперировать, но стоять за операционным столом подолгу еще не мог. Ким привез заработанные деньги. Авелю - за полгода работы да плюс злополучные за полулегальную операцию. Ким раскладывал на столе перед Авелем пачки денег и возбужденно рассказывал о своих перипетиях дальнейшего пребывания в Ливии, объясняя также вычеты, которые произошли в связи с платежом следователю, чтобы тот вконец отстал. Авель слушал без особого интереса, без особого интереса смотрел и на деньги, лежавшие перед ним на столе. Ии не было дома, и слава богу. Последнее время она не скрывала своего отрицательного отношения к Киму. Ким озабоченный своими мыслями вдруг сказал:

 - Послушай, Авель, тут такое дело. Понимаешь, мне сейчас очень нужны деньги, я задумал одно мероприятие. Одолжи мне всего на несколько месяцев твою долю. Я верну всё в целости и сохранности. Ты же не сомневаешься?

 - Бери, - отрешенно ответил Авель.

 - Спасибо, друг, спасибо. Ты даже не знаешь, какое это перспективное дело.   

     Ия, узнав, что Ким выпросил деньги, назвала того прохвостом и пройдохой. Авель ответил:

 - Да нет. Просто он тот человек, который быстро приспособился к изменившимся обстоятельствам действительности. Он органически в нее вписался. Такие, как он, творят эту действительность.

 - И что же они сотворят на твой взгляд? - спросила Ия.

 - Кто его знает, но для нас там места не останется.

       Ким свою операцию по скупке ваучеров и последующей их перепродажи в виде акций провел очень удачно, помножив свой капитал во много раз. Деньги он, как и обещал, вернул Авелю. И вернул со словами благодарности. Правда, речи о прибыли для Авеля не шло. Авель и не знал, какой оборот совершили его деньги, заработанные такой большой ценой. А Ким оставил работу хирурга и с воодушевлением окунулся в стихию коммерции, в стихию биржевых сделок и спекуляций, в тонкую паутину банковских операций. И, надо сказать, удача улыбалась Киму. Ему удалось еще провернуть крупную аферу с финансовой пирамидой и выйти сухим из воды. Действуя среди таких же охотников, среди таких же старателей, как и он сам, он за короткое время научился многому. Прежде всего осторожности в отношениях с такими же, как и он. Здесь действовали законы джунглей и просчитавшихся или чрезмерно заигравшихся конкурентов отстреливали без промедления, как дичь. Но у Кима было поразительное, почти звериное чутье, чутье на опасность и чутье на удачу. И он каждый раз выходил из схваток с добычей. Через год Ким уже организовал небольшой акционерный банк, в котором имел контрольный пакет акций. Ему удалось поладить и с криминалом, и с властью, и крышу найти подходящую. Теперь он был председателем наблюдательного совета пусть и небольшого, но очень динамичного банка, набирающего день ото дня силу. Фактически Ким исполнял роль и управляющего банком, а за “Фунта” держал одного хлопца, которого жизнь загнала в такую узкую щель, что тот был готов делать для Кима что угодно, лишь бы выжить. Ким и давал ему возможность выжить, но так чтоб воздуха хватало только на существование, но не на борьбу. Ким изменился и внешне, он научился выглядеть уверенным и респектабельным. Изменилась и личная жизнь Кима. Теперь он жил в особняке, пусть небольшом, но в особняке, стоящем в, так называемом, царском селе. Ким держал прислугу в лице кухарки, горничной и прачки одновременно, а также личного охранника. Правда, несмотря на охрану, ему приходилось теперь спать со скорострельной винтовкой в головах. Быть осмотрительным и предусмотрительным его учила жизнь, и он был хорошим учеником.        

       Ким стал регулярно по воскресениям посещать церковь. Он даже прошел обряд крещения и стал носить золотой нательный крестик. Ким нравился местному батюшке и тот отмаливал его грехи. По меркам батюшки на деньги для церкви Ким не скупился. С Авелем он виделся всё реже и реже. В редкие теперь моменты их общения Ким пытался объяснить Авелю:

 - Ты не понимаешь, Авель. Работа в банке очень сложна.

 - Понятно, что сложна, только суть у нее очень проста: ростовщичество, - с легкой усмешкой отвечал Авель.

 - Вот когда сделаешь свой первый миллион, вот тогда и будешь меня учить жизни.

 - Учить тебя уже поздно. Фрукт, так сказать, поспел к сезону.  

      Жизненные пути их расходились всё дальше и дальше друг от друга. И ничего с этим поделать уже было нельзя. Разное ощущение жизни, разное понимание ее ценностей, разные нравственные истоки, разные устремления. 

       Сам же Авель в последнее время стал замечать, что в обществе появилась и стала увеличивать свое представительство определенная категория людей, которая вообще отрицала жизнь, как ценность. Нет, это не был кураж старых времен, это не был нигилизм с его, пусть и односторонним, но поиском истины. Это не было простое пренебрежение духовным, такие люди, принадлежащие исключительно субкультуре, существовали всегда. Это был даже не цинизм, это было много хуже. Это было тупое, бесчеловечное отношение к живому, к жизни вообще, граничащее со звериным оскалом. Человечество, так и не осознав для себя в масштабах социального важность гармонизации своих отношений с природой, погрязнув в химерах потребительского общества и окончательно потеряв для себя нравственность, как ценность, начало деградировать и вырождаться уже в индивидах. И явление это было, безусловно, социальное. Так думал Авель. И эти мысли приводили его невольно к размышлению о Киме. Нет, Ким не принадлежал к этой категории людей. Но он был из тех, кто сделал всё для появления и существования в нашей стране этих новых “франкенштейнов”, лишенных на этот раз всякого доброго начала. Сам Ким ценил жизнь, но исключительно свою, и основные его аттитюды исходили от позитивистского релятивизма сдобренного пессимистическим гедонизмом. И простит меня читатель за этот словесный оборот, отправляющий его к трактатам по философии и социальной психологии. Хотя совершенно очевидно, что сам Ким этих книг не читал никогда, и ни при какой погоде. Он был интеллектуальной посредственностью, пусть и прикрытой внешним лоском и роскошью богатства, и совершенно искренне полагал, что заслужил блага и власть над другими.

        Материальная же обеспеченность Авеля, несмотря на самоотверженную работу и преданность профессии, оставляла желать лучшего. Зарплату часто задерживали, да и зарплата - одни слезы. И Ия плакала иногда вечерами, не зная, как свести концы с концами.

      При одной из встреч Ким, почувствовав бедственное состояние друга, посоветовал:

 - А почему бы тебе не начать свое дело.

 - Какое это дело? - спросил Авель.

 - Понятно, что для тебя это исключительно медицинское дело. Почему бы тебе не открыть частную клинику. Ты бы мог зарабатывать большие деньги.

 - Для того чтобы ее открыть нужны, пожалуй, еще большие деньги, - иронизировал Авель.

   Но Ким продолжал развивать мысль:

 - Деньги привезенные из Ливии, небось растренькали?

 - Это надо спросить у Ии.

 - Да если и храните в кубышке, их всё равно маловато для начала. Поэтому тебе надо будет взять кредит в банке, тысяч на сто. А что? Возьмешь в моем банке, проценты я тебе скошу, но без залога, пусть формального, не обойтись, сам понимаешь.

 - Откуда у меня залог на такую сумму?

 - А квартира в центре столицы!

 - Я так не могу. Надо подумать.

 - Ну, думай, думай. Только смотри, жизнь не продумай.

    И они расстались. Вечером этого же дня Авель рассказал о своем разговоре с Кимом  Ии. Ия, выслушав его, после некоторого размышления высказалась:

 - Авель, неужели Ким дойдет до такого, что лишит нас квартиры? Я думаю, он хочет нам помочь. Ведь ты ему помог в свое время. Дал деньги в долг, и немалые для того времени, и без процентов. Ведь он же человек, всё-таки. Чувствует, наверно, долг перед тобой, хочет помочь. Я выясню завтра, какие документы для этого всего нужны. Не возражаешь?

 - Хорошо, попробуй, - ответил Авель.

     Через несколько дней Ия встречала Авеля с работы в очень возбужденном состоянии.

 - Представляешь, - говорила она ему, только переступившему порог дома и не успевшему еще раздеться: - Для того чтобы квартиру сдать в залог, ее надо прежде приватизировать.

 - Ну а как ты хотела. Всё руки не доходили, теперь придется оформить приватизацию.

 - Я тоже так думала и начала оформлять документы. Сегодня я пошла со справками в комиссию по приватизации при исполкоме, меня послали еще в бюро инвентаризации, а там, - и Ия выдохнула с возмущением: - А там мне сообщили, что часть нашей квартиры уже приватизирована на вполне законных основаниях. И, как ты думаешь, кем? Прописанным у тебя в свое время Кимом Филькенбергом! И сделал он это еще перед вашей поездкой в Ливию.

 - Не волнуйся, я с ним переговорю. Это чепуха какая-то. Завтра переговорю, завтра всё и разъяснится, - успокаивал жену Авель.

      На следующий день в каком-то странном предчувствии Авель отправился ближе к обеду в банк к Киму, предварительно созвонившись с ним. Когда он вошел в кабинет, Ким встретил его добродушно:

 - Ну что, решился на свое дело? Я тебе помогу, не волнуйся.

 - Похоже, уже помог, - начал Авель, всё еще сдерживаясь от эмоций. - Ответь мне, это правда, что ты умудрился приватизировать часть нашей квартиры? И как ты это сделал без моего согласия? 

    Было видно, что слова Авеля застали несколько врасплох Кима. Он уже совершенно забыл об этой маленькой операции, провернутой им еще в прошлой жизни, когда он во всем нуждался и с большим трудом нашел средства на взятку чиновнику для обхода некоторых туманных положений о приватизации. Тогда он был очень рад удаче, но потом все эти события совершенно выпали у него из памяти за их незначительностью во всей его последующей жизни. Он хотел было сказать Авелю, что это недоразумение, и оно сегодня же будет улажено. Но затем по чисто профессиональной привычке он оценил стоимость квартиры Авеля, находящейся в центре столицы, и, получив в уме цифру, превышающую миллион долларов, резко изменил направление разговора.

 - Что ты так волнуешься. Я был у тебя прописан и по закону имел право на часть собственности.

 - Значит, квартира моего деда, погибшего в сорок третьем за то, чтобы такие, как ты, спокойно размножались, эта квартира принадлежит тебе на законных основаниях? - выдохнул Авель с недоумением..

 - А что же здесь особенного, - чуть дрогнувшим голосом ответил Ким, но посмотрел на Авеля даже как-то свысока.

      И этот взгляд переполнил чашу терпения Авеля. Он развернулся и с полуоборота нанес Киму удар кулаком в челюсть. Тот откинулся на стол, затем приподнялся, вытирая ладонью сочившуюся из губы кровь, и произнес с некоторым шипением:

 - Ну, Авель. Такого я от тебя не ожидал.

 - Я от тебя тоже многого не ожидал, но получил всё сполна, - и Авель развернулся и, прихрамывая на обе ноги, покинул кабинет Кима. Вслед ему раздалось едва слышное: “Я тебе это припомню”.

       Вечером, когда Авель коротко рассказал Ии о результатах своего посещения Кима, та молча удалилась в спальню, легла на кровать и, отвернувшись к стене, проплакала там до утра.

       Теперь приходя домой, на место где жил его дед, где жил его отец, где он, Авель, помнил себя с малолетства, на место, которое он ощущал всю свою жизнь в неразрывной связи с собой, он чувствовал присутствие чужого духа в этом доме. И это было невыносимо. И ему стало казаться, что этот чужеродный дух уже завладел и частью души его Ии. А она, выплакавшись, замкнулась в себе и стала будто каменной. Что-то надломилось в их отношениях, и они оба почувствовали, что навсегда. И нельзя сказать, что только последние события были тому причиной. Постепенно как-то накапливалось, накапливалось, пока не назрело где-то в глубине души, и выплеснуло разом, не выдержав последних испытаний.

      Кто знает, как зарождаются и как умирают чувства. Но ничто не умирает в нас окончательно, мой читатель, пока мы живы душой. И странным образом эти, казалось бы, давно умершие чувства хранятся где-то в глубинах нашей души, и приходит момент, и они отзываются в нас далеким эхом и напоминают о былом.

     Авель ощущал вину за собой. Ия ощущала одну безысходность, и в ней зрело спонтанное желание  вырваться из ее объятий. И можем ли мы осуждать ее за это?  

      Авель, видя состояние Ии и не зная, как исправить дело, попытался хотя бы не травмировать ее своим присутствием. Он некоторое время приходил домой поздно вечером и уходил рано утром, когда она еще спала, или делала вид, что спит. Наконец, он решил, что дальше так невозможно и следует исправлять положение. Он любит Ию, он несет ответственность за нее, и он должен поправить ситуацию. Он отправился с работы домой намного раньше обычного.   

        Дом встретил его тревожной тишиной. Почувствовав недоброе, он бросился по комнатам, Ии не было, на столе он нашел записку: “Дорогой Авель, силы мои на исходе. Больше я так не могу. Меня не ищи. Я ушла к Киму. Навсегда. Прости, если можешь”. Он смял записку в кулак и желваки на его лице заиграли. Затем он разжал кулак, расправил аккуратно записку и положил ее на прежнее место.

     На сборы ушло не более получаса, он взял в руки чемодан, вышел на лестничную площадку, запер за собой дверь и позвонил соседке.

 - Возьмите, пожалуйста, ключи. Когда придет Ия, отдадите ей. До свидания, - сказал он, когда дверь открыли

 - А вы в командировку?     

    Авель ничего не ответил и быстро стал спускаться вниз по лестничному маршу.

        В этот же день Авель уехал в другой город. Город этот был небольшой, провинциальный, на берегу Черного моря. Он без особого труда устроился хирургом в городскую больницу. Первые недели жилья у него не было, и он ночевал прямо в больнице. Так бы, наверно, всё и осталось, да начались жалобы, и Авелю пришлось нанять комнатку рядом с больницей. Кровать, шкаф, стол и стул - вот и вся меблировка. Авелю ничего больше и не требовалось, потому что комнату он использовал только как ночлежку, а все дни, включая и выходные, проводил в больнице. Коллеги и медперсонал звали его уважительно “доктор Авель”. Известие о хирурге, который вытаскивает больных с того света бесплатно, разнеслась по городу за несколько месяцев. Коллеги, не чувствуя конкуренции, относились к такой славе спокойно. Дело в том, что Авель лечил в основном неимущих, они шли к нему потоком, а он не мог отказать и денег не брал. Когда к нему обращались богатенькие и, шелестя перед ним купюрами, просили прооперировать, а за это обещали большие деньги, Авель спокойно отвечал, что не имеет физически такой возможности из-за большой занятости, и рекомендовал обратиться к коллегам. Они, мол, сделают не хуже. В городе уже очень скоро многие называли его не иначе, как “батюшка Авель”, подчеркивая этим высокие нравственные качества любимого доктора. И эта народная любовь да работа врачевали душу Авеля. Раны рубцевались, и только Ию он всё еще вспоминал с болью. Но он простил, простил всем и всё.

 -“-

       Как-то осенью, через много лет, Ким приехал в город Авеля по кратковременным банковским делам. Он сидел с Ией на заднем сиденье черного лимузина, который, несмотря на знаки, ехал по пешеходной зоне набережной. И редкие прохожие перед ними расступались. Ким сидел, раскинувшись,  вкушая удовлетворение от результатов только что завершенных переговоров и от ожидания новых барышей. Ия, отвернувшись от него, смотрела печально в сторону моря. Вдруг она вздрогнула, увидев Авеля. Да, да, она не могла ошибиться, это был Авель, поседевший, постаревший, но Авель. Ия приказала водителю: “Останови!” - и вышла, вставши рядом с автомобилем и наблюдая за Авелем.    Тот сидел на скамейке у моря, опираясь руками на инвалидную палку, и глаза его были устремлены в морскую даль. На нем был старенький плащ и такая же старая шляпа. Бездомная собака лежала рядом, прижавшись к его ноге. Проходящие мимо него люди иногда уважительно здоровались, некоторые с поклоном. Ия продолжала стоять в нерешительности. Дверца автомобиля приоткрылась, и Ким обратился к ней: “Дорогая, у меня совсем нет времени. Через две недели будем на Багамах, насмотришься на море. Поехали!” Ия медленно села обратно в автомобиль, в глазах у нее стояли слезы. Автомобиль двинулся дальше, периодически сигналя. Люди вздрагивали, оборачивались и уступали дорогу.

        Через месяц Авель умер в кардиологическом отделении своей больницы от острой сердечной недостаточности, а точнее - от недостатка необходимых лекарств. Недостаток лекарств проистекал от нехватки денег у Авеля на лечение. Коллеги похоронили его скромно, над могилой поставили деревянный крест, хотя Авель был некрещеным, церковь не посещал, причастие не принимал и по церковным канонам вряд ли мог именоваться христианином.

 Феодосия, ноябрь 2007.   

На главную

© Придатко Юрий Петрович, 2009  (на все материалы сайта)