ЮРИЙ КО Графоман

ГРАФОМАН

“Растратою души оплачен

каждый стих.”

Гийом Кольте

“Мишенька... Мишутка... Мишка косолапый, пора вставать!” - ласковый голос мамы стоит у него в ушах. Он приоткрывает глаза, и яркое майское солнце, проникшее через окно в комнату, слепит ему глаза. Он щурится, потягивается, пытаясь продлить блаженство, и садится в постели, затем опускает ноги и, нащупав тапочки, встает, еще раз потянувшись всем телом. С полузакрытыми глазами медленно бредет к умывальнику. Смочив лицо прохладной водой из крана, он окончательно открывает глаза и берется за зубную щетку. Подходит мама, проводит нежной ладонью по его ершистой голове и роняет: “Завтрак на столе”.

Прошло много лет с той поры, и мамы уже нет на свете, а он всё помнит и это майское утро, и мамин голос, и мамины руки, будто это было вчера. Он открыл глаза, воспоминания исчезли, серый осенний день встречал его пробуждение, серый, как и вся его настоящая жизнь. Он машинально прошел к умывальнику, умылся, машинально оделся и также машинально проглотил завтрак. После чего вернулся в комнату, уселся за стол и безо всякой подготовки продолжил повесть, начатую несколько дней назад. И невозможно было уже отделить его от произведения. А повесть была об одиноком человеке, попавшем в плен к слову. И плен этот изнурял душу. И временами казалось, что душа испепелена уже дотла, и нет в ней живого места. Но проходило время, и новое щемящее чувство завладевало им и увлекало к столу, и душа вновь истекала словами, отливаясь серыми строчками компьютерного экрана, и облекались в виртуальную плоть его мысли и чувства. Был ли в этом какой-либо смысл? Вряд ли, во всяком случае, не больше, чем в любой человеческой жизни. Да он уже и не пытался искать ни смысла своей жизни, ни цели своего призвания. Но так было не всегда...

Юность! Молодость! Какой период нашей жизни может сравниться с ними полнотою чувств, когда и краски, и запахи, и звуки сливаются в единую симфонию жизни, симфонию надежды. И голос любимой, и блеск ее глаз, и вкус губ, и запах волос нам не забыть уже до последнего вздоха. Будь благословенна юность, будь благословенна молодость каждого из нас!

Июньский вечер, аромат цветущих акаций, легкий всплеск набежавшей с моря волны. Молодой человек идет по набережной, прижимая к груди томик Блока, и вглядывается в каждый встречный взгляд, обращенный в его сторону, пытаясь распознать тот единственный, что не дает ему покоя уже много дней. А внутри его нараспев звучат строки, одна за другой: ...сумерки, сумерки вешние, хладные волны у ног, в сердце надежды нездешние... ты из шепота слов родилась... Вот промелькнули в отблесках уходящего дня лучистые серые глаза и милый профиль. Он разворачивается и устремляется за ней. Точеная фигурка, гулкий отзвук каблучков. Надо окликнуть, но как? Вера, Надежда, Любовь? В горле пересыхает, язык прилипает к гортани, из него не то, что слова, звука не выдавить. А каблучки учащают свой бег, быстрее, быстрее... и он понимает, что бегут они от него. Сердце гулко бьется и обволакивается болью: не распознала, не поняла, испугалась... Мой милый, будь смелым и будешь со мной. Я вишеньем белым качнусь над тобой...

Уже отцвели давно и вишни, и акации, и лепестки их опали на землю, а душа упорно ищет продолжения случайной встречи. Полно, разве такое возможно... Но вот среди ясного дня, как гром.

- Только не уходите! Умоляю вас! - бросается он к ней в отчаянии.

- Я вас узнала, - тихо отвечает она, опустив глаза.

- Только не уходите! - и он опускается на колено.

- Встаньте! - уже увереннее произносит она и с интересом рассматривает его.

Они бредут по улицам города, не замечая окружающих. “Бывает же такое! Учимся в одном институте, а встретились на улице!” - с легким удивлением восклицает она. “Это судьба!” - уверенно отвечает он...

“Что судьба?” - думает он, спустя много лет: “Да есть ли она на самом деле? Множество случайных событий нашей жизни разве можно наречь судьбою? ” И усталой душой понимает, что всё в его жизни могло быть и по-другому, кроме одного - его призвания! Оно, действительно, пришло к нему откуда-то издалека, будто опустилось с небес. И он не в силах ни отогнать его от себя, ни отказаться. Какой изъян в мозгах быть должен с юных лет, чтоб с Музами водить знакомство год из году. Промелькнули в голове читанные когда-то строки и исчезли, оставив его в одиночестве. Ощущение одиночества жило в нем, сколько он помнит себя. Оно то тяготило его и мучило, то давало покой и отдохновение от суеты. Он давно смирился с тем, что считает призванием, и много лет несет эту химеру у себя за плечами, уже не замечая ее. Эта странная химера управляет им и определяет его жизнь. Вот ее то со всем основанием и можно было бы назвать судьбою...

А герой его повести тем временем страдал, страдал от одиночества и неопределенности. Его тревожило смутное ощущение того, что занимается он не своим делом, что свое предназначение ему еще предстоит отыскать. “Нет, невозможно отдать жизнь и душу железу, машинам, пусть и совершенным. Невозможно представить себя воплощенным в ревущих турбинах и мчащихся потоках раскаленного газа. Душа человека может найти приют только в душе другого человека”, - так думал его герой, решая для себя жизненно важную задачу: “А душу свою можно запечатлеть наиболее полно и передать ее частицу другому только через слово, через его смысл и его музыку. Он будет писать, он вынужден писать”. Он бы мог с таким же успехом сесть за фортепьяно или взять в руки палитру с кистью, но его тянуло к перу. Он остро ощущал и оттенки смысла, и цвет, и музыку слова. Но послушное и понятное на первый взгляд слово оказывалось на деле и потаенным, и строптивым, и пустым. И он понял, что ему предстоит мука слова, что она есть плата за призвание. Но он еще не знал, что ступает на Голгофу...

Оставив героя в одиночестве, он резко поднялся из-за стола и стал ходить по комнате. И ум его, и сердце искали выход из очевидного тупика. Руки машинально взяли с полки первый попавшийся том, открыли, и сразу в глаза бросились строки: Две трети жизни растеряв по свету, в надежде жить, успел я постареть. И, как игрок последнюю монету, кладу на кон оставшуюся треть. Надо же, бывают такие совпадения!.. Или совсем не совпадения, а это химера водит его, как слепца, и тихо посмеивается за спиной. Он даже рефлекторно оглянулся. И, как игрок последнюю монету, кладу на кон оставшуюся треть. Крутились в голове слова. Зачем ему чужие слова? И он зачем-то стал вспоминать свои первые строки, положенные на бумагу...

Со школьных лет он всегда держал при себе в кармане блокнотик. И туда он записывал то, что могло прийти к нему в любое время. Нет, это не были его личные тайны, но это были слова его души, и не всё из этого он мог доверить школьной тетрадке с сочинением. Он вспомнил свою учительницу русской литературы и языка, ставившую ему за сочинение отлично, а за грамматику с некоторым укором “четверку” или даже “тройку”. Он вспомнил ее, объясняющую у доски тайны ямба и хорея и обращенную своим взглядом отчего-то именно к нему. А ему было и тогда, и сейчас абсолютно всё равно: ямб ли, хорей ли. Ибо воспринимал он поэзию всегда через музыку слова и тайну смысла в полном объеме, не препарируя. Так отчего она так часто внимательно и по особенному глядела на него? Он и сейчас помнит этот взгляд своей учительницы. Пыталась разглядеть в нем что-то? Ему, вдруг, остро захотелось увидеть сейчас свои детские строки. И он стал торопливо рыться в шкафу, вываливая на пол стопки накопившихся за жизнь рукописей. Наконец, под руки попал блокнотик с пожелтевшими листами, исписанными детским почерком. Трудно было даже предположить, что это могло сохраниться. Он открыл блокнотик. Милые, наивные строки. Тут же ярко вспомнил себя, мальчика с красными от мороза руками, торопливо записывающего эти строки, пришедшие среди дворовой игры, вспомнил насмешки сверстников, когда-то обидные, а теперь такие же близкие и милые. Вспомнил и влюбленности того периода. Год назад ему пришлось встретиться с одной из них. Удручающая встреча. Ничего, кроме сожаления о прожитой жизни, он при этом не испытал. А теперь ему всё видится в другом свете, ностальгическом. Была и большая любовь, но и она ушла...

Откуда приходит и куда уходит от нас любовь? И что есть она сама? Разве кто знает? “Глупый вопрос”, - скажет нам ученый и начнет втолковывать про гормональные процессы в теле. Но это всё равно, что, глядя на “Сикстинскую мадонну” Рафаэля, объяснять ее составом красок и технологией их приготовления. Пусть уймется выученный люд, лишенный художественного восприятия. Можно препарировать тело. Но душу! Это наивная и очень вредная по своим последствиям попытка дикаря от науки. Откуда мы приходим и куда уходим? Зачем мы живем? И что есть жизнь? Вряд ли мы ответим когда-нибудь и сколько-нибудь вразумительно на все эти вопросы. И очень опасно для человека ответы на эти сакраментальные вопросы подменить рассуждениями о киборгах, клонах, клетках выращенных в пробирке и прочей рукотворной дребедени. Ибо только художественное восприятие дает нам цельное и живое представление о мире. А научное знание через анализ и последующий синтез всегда дает только “омертвленный” образ действительности. Так уж мы устроены, и ничего с этим поделать нельзя. И нет причин расстраиваться по этому поводу или разочаровываться в жизни...

Господи, сколько разочарований ему пришлось испытать в жизни, и сколько еще предстоит! Ему и, несомненно, герою его повести. Бежит, бежит строка за строкой, облекая образ в плоть. Что в этом образе ему близко, что от него, а что чуждо, надуманно, и поэтому фальшиво? Трудный вопрос, ибо и восприятие автора непостоянно. Сегодня он чувствует единство со своим творением, а завтра оно ему опостылело, как и он сам себе. Но что-то удерживает его от того, чтобы одним махом выбросить на свалку всё написанное. И он благодарит бога за это, когда опять приходит вдохновение. Эти дни творческого подъема и придают смысл и значение его жизни, именно в эти дни он испытывает всю полноту жизни. Но получаемый результат часто отрезвляет и отравляет душу. Вдохновение посещает человека и без особого таланта. И что тогда прикажите с этим делать? Но пусть будет и большой талант, и вдохновение. Но нет признания. Зачем нужны тогда тысячи и тысячи строк, прошедшие через муку слова и не нашедшие путь к душам людей? Кто ответит на эти вопросы? “Всему свой час”, - говорит он себе: “Сиюминутное признание при жизни мало еще что значит. Северянина считали королем поэтов, но прошло время, и всё стало на свои места... Но вопрос ведь в другом, вопрос в том, что рукописи, как и люди, уходят в небытие часто раньше, чем приходит их час”. Вот в чем коллизия, вот в чем опыт жизни и печаль нашего знания, проистекающая из этого опыта. И как превозмочь ему это знание, как вернуть смысл своему призванию? Если бы он мог ответить на эти вопросы!

Вспомнил свою тетку, которая частенько с его приходом доставала из тумбочки общую тетрадку и утомляла его чтением своих рифмованных опусов. Это были не то оды, не то поэмы. Ни мысли там не было особенной, ни формы. Везде и во всем присутствовал только автор со своими амбициями и чувствами. Он молча её слушал, не решаясь высказаться откровенно. У него и вопроса не возникало, отчего он так поступает. У него возникал вопрос совсем другого рода: отчего в одной семье случается такая большая плотность сочинителей? Вряд ли бы он задавал такие вопросы, если бы речь шла о таланте. “Учиться тебе надо, по-настоящему учиться у больших мастеров слова”, - говорила ему учительница...

Да разве он не учился? У мастеров слова, у классиков, от корки и до корки, впитывая в себя каждое слово. Ему иногда даже казалось, что он призван не столько заявить о себе, сколько продлить дыхание их имен. Но пришло время, и он стал избегать чужого влияния на свои мысли, на свои чувства, на свое творчество. Теперь, когда писал, он уже не мог читать ничего чужого. У него возникало ощущение, что это чужое нивелирует его, как личность. Странное, трудно объяснимое ощущение. Он мог бы без конца распространяться обо всех прелестях и особенностях творческого почерка русских писателей, но сейчас, в минуты своего вдохновения, он о них даже не желал вспоминать, они его не только не интересовали, они ему мешали, как музыканту посторонние шумы. И при этом любой критик без особого труда в его строках нашел бы влияние всех этих авторов. Чудно устроен человек, вырастает на определенной почве, впитывая из нее всё, а затем отгораживается от нее, распускаясь этаким одиноким бутоном и испуская исключительно ему свойственный аромат. Ну да ладно, человеческую жизнь вряд ли можно сравнивать с ботаническим садом, скорее - с зоопарком.

Учился он не только у мастеров слова. Тянуло его и к мастерам живописи, к великим мастерам музыки. Его всегда поражало их умение владеть палитрой красок и звуков, создавать образ и через него выражать свои чувства и мысли. В этом смысле он был дилетантом. И его мучило множество вопросов, на которые он не находил ответа. Он зарывался в монографии по истории, философии, психологии, биологии, но и там не находил ответа на свои вопросы. Наоборот, этих вопросов становилось всё больше и больше. И он тонул под их грузом. Видимо, проку от этой учебы было мало. Неизвестно чем бы всё закончилось, если бы не его страсть к перу. Она оказалась спасательным кругом в бурном море жизни. И он благодарен своему призванию...

Призвание - заветное слово для многих. Но много ли оно значит, как уже было сказано, без признания? Призвание в забытьи - это бессмысленное сжигание себя на костре жизни? Герой его повести ощущал в себе именно это, и автор знал, что страдания героя являются и его собственной вершиной страданий. Для любого остро чувствующего человека, человека с тонкой душевной организацией, жизнь всегда предстает морем страданий. Изменить здесь ничего уже нельзя. Или бездумное и похотливое существование, или осмысленная и глубоко прочувствованная жизнь полная страданий. Человек будто бы вправе сделать выбор, но в состоянии ли он это осуществить. Складывается впечатление, что за нас этот выбор делается где-то очень далеко, и мы приходим в жизнь уже с поручением. И если мы в состоянии выполнить это поручение, то так ли для нас уже и важно признание на Земле. Очевидно настоящее признание мы можем получить там, откуда приходит к нам поручение. Но нет нам оттуда никакого знака, кроме поручения. Так приложим все свои силы для его выполнения. Другого выбора у нас и нет...

Не было этого выбора и у него, и у его героя. Повесть неуклонно катилась к трагическому концу, к каким бы уловкам он не прибегал. Вся жизнь - евангельский сюжет искупления грехов, грехов и мук вселенского масштаба. Неужели Господу Богу интересно писать эту драму с трагическим концом, именуемую человеческой жизнью. Тогда он тоже одержим Призванием, и наши многочисленные призвания есть не что иное, как продолжение его Призвания. “Эта мысль достойна внимания”, - подумал он, закончив главу...

В нашей жизни не одна глава, пусть всю жизнь иногда можно уместить и на страничке. Не многословием богата наша жизнь. А чем же? Содержанием жизненных событий, их полнотой. Что же обеспечивает их полноту? Количество, результат? Здесь он пришел к странному на первый взгляд выводу: полноту жизни, ее содержательность может обеспечить только наше восприятие жизни, глубина наших чувств, наших эмоций. И не следует удивляться, что именно от чувств к мысли пролегает тропинка осознания себя. Так устроен человек. Уберите чувства, и человек в лучшем случае - арифмометр или робот. Так думал он, измеряя комнату своими шагами. Чувств было мало, и он механически, как счетчик, отсчитывал: раз, два, три, четыре... Десять шагов в одном направлении, пять шагов в другом. А чем можно измерить его жизнь? На скольких страничках ее можно уместить? Он подошел к книжной полке, хранившей его школьные воспоминания. На книгах надписи: “За отличную учебу и примерное поведение...”, “Победителю конкурса художественной самодеятельности, за чтение произведений Чехова...” И так далее, и так далее... Зачем он хранит эти пожелтевшие от времени книги? Потому что ему приятны воспоминания об этом времени, ему приятно взять в руки такую книгу и вспомнить свои ощущения, связанные с ней, чувства того периода... А вот награды за ударный труд он разбросал, раздал ребятне. С ними не было связанно глубоких и красочных воспоминаний. Что, так называемая, зрелость? Борьба, суета и глухой осадок на душе от результата. И он разорвал без сожаления с прошлым, и пошел на зов призвания. Так его зрелость была разделена на две части, на два этапа. На втором этапе зрелости он всё отдавал для реализации призвания. Но невдалеке уже маячила старость, жизнь в немощи и ожидании исхода. И, отгоняя от себя мысли о старости, он сел за стол с намерением закончить повесть...

Когда его герой столкнулся с издательствами, то оказалось, что там художественную литературу уже часто желают иметь, как просто интересно рассказанную историю. И авторы соревновались в изобретении вычурных сюжетов, нивелируя русскую литературу до уровня чтива. Но набор сюжетов весьма ограничен, и без авторского лица, без авторского восприятия жизни, без его размышлений и терзаний поток новоявленных произведений представлял собой серую массу, иногда дурно попахивающую и пошлостью, и глупостью, и безнравственностью, и безответственностью перед будущими поколениями. Вообще то, здесь его герой был не прав. Автор, так или иначе, всегда присутствует в своем произведении, даже когда полностью отрицает это присутствие. Всё дело заключается в подходе к культуре, как таковой. И он, и его герой, без сомнения, разделяли гуманитарный подход к культуре, пусть и с некоторым отголоском модернистского толка. Но во время надлома, во время кризиса духовных ценностей, в котором ему приходилось жить, власть над миром возымело распоясавшееся Оно. И этим определялась суть его конфликта с текущей жизнью. Он не признавал этой власти, и вел борьбу с нею всеми имеющимися у него средствами. Борьба эта была неравной, и повесть подошла к своей трагической развязке.

Закончив повесть, он, изменяя своим правилам, решил отправить ее в издательство. Для этого воспользовался электронной почтой. Отправил и облегченно вздохнул. Но напрасно он ждал ответа, его не было месяц, два, три. Тогда он с чувством отчаяния отпечатал рукопись и отправил бандеролью в то же издательство. Через два месяца он получил пакет. Вскрыл его, волнуясь, и извлек оттуда... отправленную им рукопись. На первом листе поперек его текста размашистым крупным почерком редактора было только одно слово - ГРАФОМАН. Как приговор, как выстрел в упор...

На главную