Земля нагая для ночлега

       Поздняя осень. Ноябрьское солнце тщетно пытается обогреть заброшенный сад. Чуть заметные очертания старой аллеи ведут к стоящему на пригорке особняку, давно не знавшему ремонта.  Двери с облущенной тёмной краской скрипят и вздыхают. На крыльце появляется пожилая женщина в белом халате, всматривается в округу и посылает вдаль тёплый зов: “Василёк! Ты где? Откликнись! Василёк!”.  Василёк, мальчик лет двенадцати, одетый разношерстно из посылок с гуманитарной помощью, стоит вдалеке, среди низких кустов шиповника с редкими тёмно-красными ягодами. Взгляд его провожает в небе запоздалую птичью стаю. В руках он держит обтрёпанный блокнотик и огрызок карандаша. Затем, опустив голову, что-то торопливо записывает.  “Василёк! ”-  опять доносится эхом до него. “Иду! Мария Ивановна”, - откликается он звонким мальчишеским голосом.

       Когда мальчик подбегает к ней, она берёт его озябшие руки и ласково укоряет:

- Опять витал в облаках, так и простудиться недолго.  

- Небо сегодня безоблачное, Мария Ивановна.

- Значит, витал в безоблачном небе, - грустно настаивает она.    

        Тяжелые двери опять вздыхают и закрываются за ними, наглухо отсекая внешний мир от одиночества богоугодного заведения. Тускло освещённые коридоры ведут мимо столовой залы и физиотерапевтического кабинета к деревянной скрипучей лестнице, поднимающейся на второй этаж, где расположились две палаты, сестринская и кабинет главного и единственного врача этой больницы.

        Мария Ивановна и Василёк проходят в кабинет врача. Мария Ивановна, помогая мальчику раздеться, наставляет: “Давай-ка, дружок, помоги мне, уж больно много работы”.  Она отходит к столу и, перекладывая стопку со старыми историями болезни, добавляет: “Надо сделать выборку и анализ для отчета”.  Это уловка, к которой прибегает врач уже не первый месяц, чтобы отвлечь своего подопечного от завладевших им чувств и размышлений. И ещё, Мария Ивановна питает надежду пробудить в мальчике интерес к профессии врача, а вместе с переориентацией интересов надеется перестроить хрупкую психику мальчика, добавить ей устойчивости. Этот план возник у неё после того, как, однажды, она прочитала в его блокноте такие строки: “Я только нерв, но обнажённый, развесив пелену антенн, холодным ветром обожённый, улавливаю боль, затем переплавляю её в слово.”  Вначале Мария Ивановна хотела ненавязчиво допытаться у мальчика откуда и зачем эти строки, но когда осознала, что это не что иное, как плод его творчества, несколько оторопела, не столько от несоответствия ситуации привычным представлениям о соматическом и психическом возрасте, сколько от сложности и необычности вставшей перед ней задачи.

        А опыт врача-психиатра у Марии Ивановны был немалый. Когда-то она работала в республиканской психиатрической клинике, но после того, как отказалась выполнять наставления определённого рода, её тихо вначале подвинули, а затем и вовсе перевели главврачом в это лечебное заведение на отшибе. Больница - не больница, диспансер - не диспансер, одним словом больничка.  Личная жизнь и до этого как-то не складывалась у Марии Ивановны, и она приняла судьбу, как есть: стала врачом-отшельником, полностью отдаваясь работе. Свое жильё она обустроила здесь же, в смежной кабинету комнате, разделенной перегородкой после того, как в её жизни появился Василёк.  

        Это было два года назад. Привела в больницу Василька странная женщина средних лет и со слезами на глазах умоляла Марию Ивановну спасти мальчика. С первых минут осмотра стало ясно, что мальчик находится в состоянии реактивной депрессии и нуждается в медицинской помощи. Тогда Мария Ивановна нарушила инструкцию и оставила ребёнка, несмотря на то, что детская психиатрия не была профилем её больницы. Женщина, не дав никакой толковой информации к анамнезу, удалилась, пообещав навещать мальчика чуть ли не каждый день. Удалилась и будто испарилась. Больше её в больнице никто не видел. Вначале было и не до неё, а когда мальчик стал поправляться, Мария Ивановна попыталась разыскать исчезнувшую мать. Но все попытки оказались напрасными. Приходил и участковый милиционер из близлежащего села, пытался помочь делу, но в конце развёл руками. Так и остался при больнице мальчик, как “сын полка”. Мария Ивановна же, не зная толком  жизни мальчика до больницы и опасаясь рецидива заболевания, всячески избегала темы прошлого.      

        За Васильком в палате числилось место, но формально. Последнее время он проживал в комнате Марии Ивановны. Вот и сейчас, повозившись немного с историями болезни, он отправился в комнату готовить школьные уроки на завтра.

- Дина Михайловна просила обратить внимание на математику, - прокричала вдогонку ему она.

- Я знаю, - донеслось в ответ.

Однако минут через пятнадцать до Марии Ивановны донеслись звуки музыки Моцарта. Музыка в лечебных целях широко применялась нашим врачом. Но сейчас это было явно ни к чему. Мария Ивановна вошла в комнату к Васильку. Тот сидел у окна и смотрел в сад.

- Что же ты не занимаешься математикой? - спросила она и заметила, что в руках у него опять блокнот и карандаш.

- Я сделаю, сделаю. Вы не волнуйтесь, - и принялся опять что-то записывать в свой блокнотик.

И самое интересное, что блокнотик то этот навязала ему сама Мария Ивановна, полагая, что он станет мостиком между пациентом и врачом. И сейчас Марии Ивановне  очень хотелось заглянуть в него, но с некоторых пор она стала более деликатной в отношении внутреннего мира мальчика. Всё оказалось значительно сложнее традиционной методики. Для неё теперь важно было добиться откровенности, эта откровенность давала больше шансов на успех. Она не стала мешать мальчику и вернулась в кабинет. А мальчик продолжал смотреть в окно. За больничными огородами, за небольшой рощицей, уже сбросившей жёлтый и багряный наряд на землю, серой лентой извивалась река. А за рекой, на горизонте, маячил город, когда-то шумный и дымный, а теперь напоминающий больше призрак. О чём думал мальчик и что записывал в блокнот, нам неизвестно.   

        В кабинет врача вошла старшая медсестра и принялась уточнять назначение прибывшему утром новичку. В этот момент к ним влетел больной Кнопкин и, тараща глаза, закричал: “Где он! Где он!”   Мария Ивановна попыталась успокоить Кнопкина, но он шарахнулся в сторону и опять закричал:  “Не подходите ко мне! Разве вы не видите, я вооружен! Я должен найти заказанного и убить. Иначе убьют меня!”

- Вера, это уже бред с галлюцинациями. Помоги мне, - и Мария Ивановна нажала кнопку вызова санитара. Через пять минут, когда на больного надели смирительную рубашку, и санитар уволок его в палату, Мария Ивановна устало опустилась на стул и стала писать новое назначение Кнопкину. А в проёме дверей стоял Василёк и смотрел на Марию Ивановну. Она почувствовала его взгляд и подняла глаза. Мальчик послал ей подбадривающий жест. Она посмотрела на него с любовью. Эта женщина, обречённая, казалось, профессией на сдержанность, лишённая семейного тепла и уюта, всё больше и больше привязывалась к чужому ребёнку. 

        На следующий день, когда Василёк возвращался из школы, мужская часть пациентов под наблюдением санитара занимались уборкой приусадебной территории. Все, включая санитара, копошились с лопатами и граблями. Только больной Пчёлкин стоял в задумчивости, приподняв подбородок кверху и плотно сжав губы. Не меняя позы, он заговорил с Васильком:

- Молодой человек, надеюсь вам известно, что я назначил вас сегодня своим помощником.     

     Василёк неопределённо свёл плечами.  Пчёлкин продолжал:

- Вам необходимо разобраться и сегодня же доложить мне о дальнейшей судьбе Кнопкина. Невозможно допустить, чтобы к нему была применена высшая мера. Мы не можем этого допустить даже по отношению к киллерам. Только пожизненное заключение. Я вам выдам тайну, - и Пчёлкин приложил палец к губам, сделал таинственную мину на своём лице и продолжил:  

- Я сегодня намерен подписать указ о присоединении нашей страны к Европейскому Союзу. Знаете, не хотелось бы с первого дня нашего членства в ЕС иметь международный скандал.

- Не волнуйтесь, пожалуйста, господин Пчё... господин президент, - поправился мальчик и добавил:

- Я думаю, что с Кнопкиным поступят гуманно.

- Вы правильно заметили, молодой человек, что работа у меня волнительная. Знаете, с тех пор, когда мне стало понятно, что я мессия, и должность президента страны мне дана, чтобы я повёл свой народ в рай, нет мне покоя ни днём, ни ночью.                                    

- Будем надеяться, что с божьей помощью вам всё удастся сделать, - ответил мальчик и проследовал в особняк. 

        В особняке пациентки елозили швабрами по затертому полу, а старшая медсестра прыгала, как козочка, с табуретки на табуретку, сметая с верхов паутину. Это была ежемесячная генеральная уборка больницы. В обычные дни трудотерапия носила менее глобальные масштабы и учитывала индивидуальные наклонности пациентов. 

         Мария Ивановна занималась уборкой своего кабинета. Василёк разделся и принялся было помогать ей, но она остановила его: “Нет, дружок, тебе следует для начала пообедать, а затем уже всё остальное. Мы ведь уже обедали”.   Василёк направился на первый этаж, в столовую. Там его встретила повариха Люба, жительница, как и весь персонал больницы, близлежащего села Трихатки, куда Василёк ходил в школу. Она разложила перед мальчиком обед и села рядом за стол. Василёк ел, а бездетная тетя Люба смотрела на него и приговаривала: “Ешь, мой мальчик. Василёк мой кареглазый”.

- Васильки синие, тетя Люба, - уточнял мальчик. 

- Может быть оставишь свою дурку,  переедешь ко мне. Муж добрый у меня, обижать не будет.              

- Я не могу, тетя Люба. Как же я оставлю Марию Ивановну, - пояснял мальчик.

- А ты будешь в гости к ней приходить, - не унималась Люба.

        Здесь их разговор прервали две пациентки пожилого возраста. Устав от физической работы, они принялись громко дискутировать о том, кто лучший в стране: президент или премьер. Но, забыв через  пару минут о предмете спора, принялись обсуждать новость о конце света, который вот-вот должен наступить. В результате они сошлись на том, что надо больше есть бананов. Тот, кто ест бананы, будет непременно спасен в этот раз. 

        Тётя Люба тяжело вздохнула и посмотрела на мальчика, как на обречённого. Василёк допил компот, поблагодарил тётю Любу и отправился к себе. Когда он вошёл в кабинет, Мария Ивановна громко выговаривала в телефонную трубку:  “Разве вам неизвестна наша специализация, наше штатное?  Правильно, циркулярный и реактивный психозы. Так зачем же вы направляете мне заскорузлую шизофрению, да ещё с маниакальным уклоном?! Или того похлёстче - чистой воды паранойю! А у меня в смене один санитар, и на моем теле уже синяков не счесть!  Так что вы, Иван Петрович, уж проследите, пожалуйста”.

         Василёк прошел в комнату, сел было за уроки, да его тянуло к начатой вчера книге. Он положил перед собой томик Джека Лондона, и через минуту для него уже не существовало в мире ничего, кроме истории о Мартине Идене. Как двенадцатилетний мальчик проецировал этого героя на себя, трудно сказать, но факт остается фактом. Когда Мария Ивановна собралась на  традиционный вечерний обход своих маленьких владений, Василёк был в слезах, добравшись до конца романа. В связи с этим Марии Ивановне пришлось задержаться. Понемногу она успокоила мальчика, рассказав ему, как в свое время открыла для себя эту книгу, и как тоже рыдала над ней. Она коротко также поведала Васильку, что, несмотря на некоторую автобиографичность книги, реальная жизнь автора, всё же, отличается от романтической истории героя.  И поэтому, даже самую лучшую книгу, правильнее воспринимать, как некоторую иллюзию, воздействующую на нашу душу. Спокойный и проникновенный тон Марии Ивановны подействовал на мальчика благотворно, и через десять минут они отправились на вечерний обход вместе.

          На втором этаже приглушенно звучала музыка Вивальди, действующая успокаивающе на пациентов, готовящихся ко сну. В мужской палате Мария Ивановна начала с новичка. Больной Балаболкин, завидев врача, принялся требовать немедленной доставки в парламент своей персоны.

- Зачем вам парламент, голубчик? - спокойно спросила врач.

- Знаете ли вы, что я депутат! Если бы знали, то не задавали бы глупых вопросов. Впрочем,  парламент ждет меня, я должен делать доклад по новому закону. Только я знаю, как окупить выплачиваемые государством пособия по безработице.

- И как же, господин депутат?

Балаболкин посмотрел на врача с некоторым подозрением:

- А вы не выдадите тайну?

- Как же, голубчик, я выдам вашу тайну, если я и в парламенте не бываю вовсе. Вот и не знала, что вы депутат.

- Да, депутат. Так вот, безработных надо заставить отрабатывать выплачиваемые им пособия. Ведь смотрите: улицы и дворы в городах не убираются, дороги требуют ремонта, кладбища в запущенном состоянии. Экономический эффект можно увеличить, если обязать работать и тех безработных, которые укрываются от центров занятости, - закончил  депутат и победно посмотрел на врача. 

- Вы знаете, господин депутат, то, о чем вы говорите, имело место в нашей истории, и совсем недавней. Вам принесут книгу по истории, вы её внимательно прочтете и затем попробуете меня опровергнуть. Хорошо? Ведь вас могут спросить об этом в парламенте, и вы должны знать ответ,  - и, прекращая беседу с Балаболкиным, Мария Ивановна обратилась к медсестре:  “Вера, запишите - сверхценная идея. Книгу обеспечьте депутату утром”.

- Как вы правильно сказали! Сверхценная идея! - восторженно поддержал её депутат.

Мария Ивановна с Васильком тем временем подошла уже к больному Гашишкину, рыжему мужчине средних лет с нагловатыми взглядом светлых глаз, который тут же предложил ей: 

- Хочешь настоящую сверхценную идею? И недорого возьму. Как опытный олигарх начинающему. Заведи футбольный клуб, и не откладывай дело в долгий ящик.

- Вы полагаете, это приносит нынче прибыль?

- Это лучший способ отмывания бабла!

- Чего?

- Денег.

- Каких денег?

- Ну, ты даешь, в натуре. Тех, что ты делаешь здесь на наркоте.

- А чего вы решили, что я торгую наркотиками?                     

- А чего бы ты сидела здесь? Ты же не дура. Меня не проведешь!

- Может я и воспользовалась бы вашим предложением. Да вот маленькое недоразумение, попробуйте его разрешить. Вера, покажете Гашишкину книгу прихода и расхода медикаментов.

- Не слушайте вы его, - подскочил к Марии Ивановне маленький, тщедушный, плешивый человечек и затараторил дальше:               

- Он уже не олигарх. Все его деньги давно у меня. Я их добыл в честной конкурентной борьбе по лотерее. Вот, посмотрите, - и он достал из карманов больничной курточки нарезанные листочки бумаги, связанные, как банковские пачки.

- Вера, удвой Сморчкову дозу успокоительного на ночь. Как бы его в погоне за миллионами не развезло совсем, - тихо сказала Мария Ивановна.

        Пчёлкин не обращал на происходящее в палате ни малейшего внимания. Он сидел на кровати, полностью погружённый в себя, выставив перед собой руки, как клешни рака, и бормотал под нос:  “Всё нормально, всё замечательно. Промышленность работает, экономика на подъеме, инвестиции  пойдут в страну. Тысячи, миллионы новых рабочих мест. Мой народ, моя нация”.    Больной же Кнопкин, наколотый успокоительными, в это время мирно сопел в углу и разглядывал бог знает какие сны.  Все пять экземпляров мужской особи были налицо.

        Женщин состояло по списку несколько больше - семь. И выглядели они сегодня, благодаря двум пациенткам, находящимся в кратковременном светлом периоде, более организованными. Как только Мария Ивановна вошла в палату, женщины выстроились в шеренгу, за исключением больной Клячкиной, пребывающей в глубокой депрессии.  Ляпкина, будучи сегодня в “здравии”, вручила врачу депешу. А вторая “здоровячка”, Курочкина, сопроводила мероприятие  устным заявлением:      

- Мы долго думали и пришли к выводу, что здесь ущемляют наши права. Мы не отступим, Мария Ивановна, так и знайте.

- Ну что же, давайте вашу ноту протеста, - Мария Ивановна взяла бумагу и здесь же вслух прочитала: “Мы требуем восстановить наше право на общение с внешним миром и установить в нашей палате телевизор. Если наше требование не будет удовлетворено, мы оставляем за собой право обратиться в ООН”. Под текстом следовали шесть подписей с расшифровкой фамилий.

- Я понимаю, что ООН чересчур, - пояснила Курочкина: - Но на этом настаивала Дубкина. А поскольку требование коллективное, то вот так.

- Вы серьезно полагаете, что телевидение дает человеку общение с внешним миром? - спросила мягко Мария Ивановна и добавила: - Но, по-моему, это больше напоминает монолог глупого, хитрого и часто жестокого существа.  

- Как кому, а мне просто необходимы новости, - настаивала Курочкина.

- А нам необходимо узнать, своевременно ли наступит конец света, - подключились Травкина и Соломкина.   

- А сериалы, а шоу?  И прошу не скрывать достижений фабрики красоты... Я тоже хочу быть красивой, - затребовала свое Дубкина.

- А то ваша музыка уже в печенках сидит, - не выдержала Ляпкина и осеклась.

- Хорошо. Я поставлю вам телевизор. Но хочу, чтобы вы при этом знали, что именно телевидение является главным фактором резкого увеличении за последние годы фобий и навязчивостей, я не говорю уже об агрессии и жестокости.

- Мы родились с телевидением, - пыталась отвести опасения Курочкина.

“Лучше бы мы не знали его никогда, может быть и жизнь наша сложилась несколько по-другому”, - подумала Мария Ивановна.

        Когда они сидели уже в кабинете врача и составляли план на завтра, Мария Ивановна шутила, обращаясь к Вере: “Ну и времена пошли, хоть бы один циклоид для души психиатра. Так нет, если не агрессия, то напор и упрямство. Да и поглупел пациент. Раньше сверхценными были несколько другие идеи, а теперь... и говорить не хочется”.

- Так с телевизором, что делать? - уточнила практичная Вера.

- Как что? Ты же не хочешь, чтобы к нам нагрянула инспекция ООН? Придется уступить, - продолжала шутить Мария Ивановна. 

- Я серьезно, Мария Ивановна.

- Придется некоторое время выносить мой с видеомагнитофоном в столовую. А мне редактировать новости, чтобы, упаси бог, чего не вышло... Василёк, ты мне помогать в этом деле будешь?

- Конечно, Мария Ивановна. Это же интересно, - отозвался  мальчик.

- Вера, вывесишь объявление: телевидение с 12 до 13. Пока так, а дальше посмотрим.

- Я недавно где-то читала, что на телевидении практикуют для поддержания целей рекламы и политики какие-то картинки, не осознаваемые, но откладывающиеся в подсознании. Это правда? - поинтересовалась Вера.

- Что, правда? Картинки, что ли? Всё может быть в нашем мире, - сдержанно ответила Мария Ивановна и продолжила: - А вот то, что через подсознание можно влиять на поведение человека - это факт доказанный. И ещё как влиять! Но дело в том, что человек и без всякого влияния извне в большинстве своем существо весьма ленивое, прежде всего в отношении душевной работы. Ему подавай мыльные оперы, подглядывание в замочную скважину, реалити-шоу и подобное.  Всё это изобрело телевидение, и всё это оказалось чрезвычайно востребованным человеческой массой... Как выяснилось, человеческое существо предрасположено  к стереотипу поведения, стереотипу мышления и стереотипу эмоций... Нет, без серьезной, напряженной душевной работы у человека нет шансов на достойное существование... 

      Через непродолжительную паузу Мария Ивановна переключилась уже на работу:

- И вот что, Вера. Сегодня уже поздно, но утром, когда пациенты будут на завтраке, обязательно проверь отсутствие режущего и колющего в женской палате. Что-то мне не очень нравится эта Дубкина с её фабрикой красоты. В помощь возьмёшь Степана, и чтобы основательно. 

      Закончив дела и проводив Веру, Мария Ивановна отправилась на отдых. Василёк, несмотря на поздний час, опять давил очередную книгу. Мария Ивановна в шутку пробурчала:

- Таскаю, таскаю тебя по палатам, тыкаю, так сказать, носом в реалии жизни, а ты всё равно предпочитаешь жить через книги. 

- Но ведь у нас больница, а внешний мир - другой. Книги помогают мне понять его, - возразил мальчик.

  Мария Ивановна улыбнулась и пояснила:

- Не такой уж он и другой. Наши пациенты - это посланцы того мира, о котором ты говоришь. И не просто посланцы, а чувствительные индикаторы его... Ладно, дружок, пора спать.

      На рассвете Марию Ивановну и Василька разбудили крики, шум. Мария Ивановна накинула халат и выскочила в коридор. Здесь она столкнулась с Верой, которая с перевязочным материалом в руках спешила в женскую палату.

- Эта дура Дубкина изрезала себе лицо, - выдохнула она Марии Ивановне.

      Мария Ивановна влетела в палату. Дубкина сидела на кровати, всё лицо и постель были в крови.

- Чем это она? - спросила врач.

- Станком для бритья, решила укоротить себе нос, дура набитая, - нервничала медсестра. 

- Если так, то не страшно, глубоких ран быть не должно. Кладите её на кровать, привязывайте, будем обрабатывать рану здесь, - распорядилась Мария Ивановна.

    Пока санитар и медсестра привязывали Дубкину к кровати, Мария Ивановна промывала раны. 

- Ну, ты посмотри, она станком пыталась отпилить себе нос... одна рана глубокая... Вера, неси скоренько скобки, поставим, - пыхтела главврач.

      Минут через двадцать Дубкина была уже с лицом, обклеенным пластырем поверх перевязочных салфеток.  Мария Ивановна сидела на кровати, напротив распластанной Дубкиной, и приговаривала:

- Пластическая операция прошла успешно. Теперь ты будешь у нас красавицей, Дубкина. Мы тебя обязательно по телевизору покажем, - и уже обращаясь к Вере: - Пусть полежит до обеда привязанной, а там посмотрим. Введи ей на всякий случай противостолбнячную. И ещё, Вера, пора привыкнуть, что у нас нет ни дур, ни умниц; у нас больные люди... на голову.   

      После всей этой суматохи кто-то отправился досматривать сны, кто-то занялся утренним туалетом. Жизнь больницы возвращалась в привычное русло.

      Но к обеду зазвонил телефон в кабинете врача, и здравотдел  дал ценные указания по поводу приема “спонсоров-благодетелей”. Близились очередные выборы и благотворительная деятельность била ключом. На этот раз надо было проявить особое внимание, приезжал видный деятель с супругой. Планировалось, вообще то, посещение детского дома, но там вышла неувязка: обвалилась кровля после недавнего дождя. Благотворительный сценарий как-то не вязался с откровенными руинами, и решили срочно подыскать новое богоугодное заведение. Другого, кроме психбольницы, в округе не оказалось. На том и остановились. Буйных, при наличии таковых, приказали закрыть и не показывать.

      Часам к пяти вечера к особняку подкатило несколько иномарок. Из здоровенного, как броневик, джипа выползла очаровательная парочка: деятель с супругой. Вокруг суетилась охрана и свита, из багажников вытаскивали картонные коробки. Мария Ивановна молча стояла на крыльце, затем провела сгруппировавшихся гостей в зал-столовую. Там сидел немногочисленный персонал больницы и пациенты, за исключением некоторых известных  нам особ, успевших отличиться в эти дни чрезмерной активностью. Гости вошли в зал. Выглядели они обворожительно, несмотря на слегка сморщенный носик супруги, которому после будуаров трудно давался воздух богадельни. Деятель, не откладывая, бодренько произнес речь с обещаниями скорого и всеобщего процветания, не забыв и про господа бога.  При этом он больше смотрел в видеокамеру, чем на объект благотворительности. Здесь же приступили к передаче подарков: коробок с разнообразной одеждой из магазина “Секонд хенд”. Затем втащили новенький холодильник “Норд” и торжественно поставили перед Марией Ивановной. Той следовало бы высказать всеобщую благодарность за заботу о народе, но она ограничилась скупым “спасибо”. Далее по сценарию деятель с супругой должны были гладить детей по головке, трепать их по щекам и премило при этом улыбаться. Но детей, кроме Василька, не наблюдалось, поэтому они подошли к нему, спросили, как зовут, сколько лет. Получив сдержанные ответы, они пожелали больным здоровья, сотрудникам успехов в работе и благополучно удалились. Правда, больной Балаболкин пытался выступить с короткой речью, но камеру от него отвернули. Мария Ивановна тут же распорядилась холодильник отправить на кухню, а Вере со Степаном разобрать содержимое коробок и подходящую одежду раздать больным. Одежда, естественно, была на детей и подростков, поэтому только кое-что подошло Васильку, да паре сухоньких женщин малого роста. Остальным пациентам  достались мягкие, уже слегка затрёпанные игрушки, которые оказались на дне коробок. Обделенным никто не остался. Благотворное влияние визита было налицо. Пациенты расходились по палатам, медперсонал и служащие по рабочим местам, и только больной Балаболкин недовольно бурчал что-то себе под нос.      

-“-

        Прошел год, и два, и три, и снова наступила весна, шестнадцатая для Василька. Теперь он -  юноша, ростом вытянулся выше Марии Ивановны, голос стал басовитее, а под носом детский пушок  превратился в тёмные усики, пока еще не бритые.

        Весна разлилась майским цветением по больничному саду. Особенно бушевала сирень. Её заросли искрились белым и нежно фиолетовым цветом. Волнующие душу запахи кочевали по  коридорам особняка, проникали вместе с солнечным светом через открытые окна в палаты, вытесняя воспоминания о больничных неурядицах и создавая удивительным образом обстановку единения с природой. Мария Иванова вывела своих пациентов и персонал на благоустройство сада. Была здесь и Дина Михайловна, классный руководитель Василька, приведшая свой класс на субботник. Старшеклассники ровняли центральную аллею сада, разбивали цветники, а Дина Михайловна и Мария Ивановна сидели в сторонке на садовой скамейке и вели спокойную беседу на интересующую их тему.

- Вы знаете, милая Мария Ивановна, Василий всегда отличался от сверстников, не столько успехами в учебе, сколько каким-то особенным восприятием жизни, я бы сказала охудожествленным  восприятием, - тихо говорила Дина Михайловна: - Вот послушайте, например, что рассказала мне Вероника Потаповна.    

- Это учитель физики? - уточнила Мария Ивановна.           

- Да, преподаватель физики. Она вызвала Василия к доске по теме “Вода и её свойства”. Так он начал рассказывать об особенной роли воды на планете, о её памяти и способности чувствовать музыку. В подтверждение своих слов показывал фотографии из интернета. Вероника Потаповна пыталась его остановить, так класс поднял такой шум, потребовал продолжения. В результате Василий вёл свой рассказ до звонка. Урок был сорван. Так считает Вероника Потаповна. Она собиралась даже  докладную записку директору школы писать, да я ее отговорила.

- Я знаю об этом увлечении Василька. Он мне показывал фотографии и рассказывал об удивительных свойствах воды. А вы видели эти фотографии?

- Как-то не пришлось, - и Дина Михайловна сдвинула плечами.

- Вы знаете, вода  действительно по-разному реагирует на разную музыку. Например, после звучания Моцарта или Баха вода формирует структуры удивительно гармоничные и, самое главное, соответствующие нашим представлениям о прекрасном. А под воздействием тяжелого рока - просто клякса ужаса. Вам обязательно надо увидеть, я скажу Василию.  

    Женщины помолчали немного, думая каждая о своем, затем Дина Михайловна проронила: 

-Вообще-то, я хотела поговорить не о воде, а о Василии. На этой неделе я задавала итоговое по году сочинение на свободную тему, и вот посмотрите, - Дина Михайловна вытащила из сумочки сложенный лист из ученической тетради и протянула Марии Ивановне. Та взяла лист, развернула и прочитала:

                               Вдогонку убегающей судьбе      

                               Я посылаю взгляд недоуменья,

                               Зачем, господь, ты дал глагол душе,

                               Но в жизнь отправил под сомненьем.

                               Глаголом должно жечь сердца,

                               А я строку ревниво прячу,

                               Не потому что жду удачу.

                               Я не могу отдать толпе,

                               Что предназначено тебе,

                               Над чем себя я источал по капле.

                               Давно я душу оторвал от тела,

                               Вместо души приноровил для дела,

                               Для шутовства и для острастки

                               Кривые и нелепейшие маски.

                                 ................................................

        Здесь Мария Ивановна глубоко задумалась. Молчание прервала Дина Михайловна:

- Ну, скажите, пожалуйста, как это он оторвал душу от тела, и что это  за кривые и нелепейшие маски?                             

- Дина Михайловна, литературу, по-моему, преподаете вы, - начала было Мария Ивановна.

- Да, знаю, Мария Ивановна. Знаю, что талант. Ему с пятого класса скучновато на моих уроках литературы, он много читал, и скажу - далеко не по возрасту. Я о психике. Нет ли здесь каких тревожных симптомов?

- Скажите, а с другими его одноклассниками у вас не возникает таких мыслей?

- Они - как все.

- Да, как все: всё возрастающее эмоциональное уплощение, атрофия эмпатии, потеря способности сопереживания. 

- Время наше не из лучших, - констатировала Дина Михайловна.

- Я перечислила вам главные признаки шизофрении в периоды ремиссии для больного.

- Я понимаю вас, мы живем в век безумства. Прямо какая-то шизофрения общественного сознания.

- Просто духовная жизнь общества чрезвычайно упростилась, Дина Михайловна. Мы пережили крах ценностей... А с психическим здоровьем у Василька всё в порядке. Но он очень уязвим. В наше время слишком много черствости и жестокости вокруг... А сочинение он напишет другое, чтобы вы могли его подшить в дело, и оно не шокировало проверяющих. 

- Спасибо, Мария Ивановна... Василию после школы надо идти в институт, учиться дальше.

- Учиться на поэта? - и Мария Ивановна усмехнулась.

- Из него вышел бы прекрасный учитель, мне так кажется, - несколько робко предположила Дина Михайловна.

- Может быть, может быть, - проронила Мария Ивановна.

       На следующий день Мария Ивановна очень мягко и ненавязчиво предложила Васильку написать еще одно сочинение на свободную тему и передать его Дине Михайловне. 

- А что, надо исключительно в прозе? - чуть ершился юноша.

- Да не в этом дело, можно и стихом. Ты тему возьми понейтральнее, что ли, - смягчала Мария Ивановна.

      Через час он положил перед ней новый вариант сочинения:     

                Сочинение на тему: ”Слово и цвет”

                   Я знаю, что слова имеют цвет,     

                   Потом музы”ку и затем уж запах.

                   Вам кажется, что это только бред?

                   И смысл имеет только то, что в лапах

                   Дано тупому ощущенью?

                   Белое, черное,          

                   Черное, белое.

                   Красное, синее,

                   Серое, серое.

                   Много зеленого, 

                   Снова лазурное,

                   Синее, синее,

                   Желтое... черное.

       Мария Ивановна долго обдумывала прочитанное. Этот юноша, действительно, был не как все. И его восприятие окружающего мира - “охудожествленное”, как пыталась определить Дина Михайловна. Акцентуированная личность - так сказал бы психиатр. И что из этого следует? А ровным счетом ничего. Здесь ей вспомнилась мысль коллеги: “В тот самый день, когда больше не будет полунормальных людей, цивилизованный мир погибнет, погибнет не от недостатка мудрости, а от избытка посредственности”.  Она улыбнулась сама себе и сказала Васильку: “Ну что же, отдай сочинение Дине Михайловне. Тут есть над чем поломать голову уже всему педсовету”.

- Я думаю, что ломать голову никто не будет, - проронил Василек.

- Почему же? По-моему очень даже неординарно у тебя вышло, - пояснила Мария Ивановна.

- Потому что там далеко не у всех есть голова. А если у кого и найдется, то им глубоко до фени всё неординарное, - ответил юноша.

- Да, теперь я вижу, что трудный возраст и тебя не миновал, мой мальчик. Выходит ты, все-таки, как все. Ну, слава богу, а то я начала уже волноваться, - подвела итог Мария Ивановна.

   А Василёк ходил вокруг стола Марии Ивановны и с некоторой даже весёлостью в такт шагам речитативом распевал строки из Хайяма:  ”День пролетел, как легкий ветра стон, из нашей жизни, друг, навеки выпал он...”

  “-“

      Пролетела и весна, как дуновение ветерка, и выпала навеки из жизни, оставив только след воспоминаний. Наступило лето, отцветали маки с ромашками, учились летать птенцы. Василёк с радостью отдыхал от школы и целыми днями пропадал в саду, в близлежащих полях, на реке. Дни стояли тёплые, ясные. Вот и сегодня он возвращался к вечеру, держа под мышкой “Мастера и Маргариту” Булгакова. Надвигались сумерки, потянуло запахом трав со степи.

       Она будто выплыла по центральной аллее парка навстречу ему. Стройная, с распущенными русыми волосами, босиком и в белой сорочке почти до пят. В руках держала веточку с созревшими вишнями. От неожиданности он замер и с удивлением глядел на неё. Она остановилась в двух шагах  и подняла свой взор. Её темные глаза смотрели на него с некоторым любопытством.                                

- Вы наша новая пациентка? - спросил он, наконец.

- Я поживу некоторое время в вашем особняке. А вы - Василёк?

- Да.

- Мне Мария Ивановна говорила о вас.

- Вас как зовут, Офелия?

- Нет, что вы, Офелия ведь сошла с ума. Я - Сольвейг.

“Час от часу не легче”, - подумал Василий, но уточнять, чем же судьба Сольвейг предпочтительнее грустной участи шекспировской Офелии, не стал.

- Вы любите драмы Ибсена? - поинтересовался он.

- Терпеть не могу, - и легкая капризность промелькнула в голосе, но здесь же сменилась на некоторую игривость и рисовку: - Вы обязательно должны посвятить мне стихи, что и кому вы писали до этого, меня не интересует.

- С чего вы взяли, что я пишу стихи, - слегка обескуражено спросил он.  

-Мы же живем среди людей, и персонал у вас общительный. А женщины очень любопытный народ, вам бы следовало это знать, - мягко улыбнулась она. На вид этой женщине было лет восемнадцать. И Василёк улыбнулся тоже.

- Интересно знать, что вы читаете? - и она, не церемонясь, выхватила книгу у него из-под руки. Прочитав название, сунула ему обратно и, как бы сама для себя, сообщила: - А... три в одном.       

   Он не стал ни уточнять, ни развивать тему, а перевел разговор на другое:

- Вам не стоит к вечеру удаляться от особняка. Здесь иногда бродяги ночуют в заброшенном сарае, -  Василёк мотнул головой в сторону реки и продолжил: - Да и собаки одичавшие встречаются... Давайте я вас провожу к особняку.

       Она тут же взяла Василия под руку и прижалась к нему. Сердце юноши забилось быстрее, и он невольно обнял Сольвейг за талию.

- Вот и защитник появился у меня. Вы будете моим рыцарем, - заключила она и чуть отстранилась.

Василий почувствовал, что влечение, будоражащее его тело, приобрело сейчас конкретный вектор. От Сольвейг исходил запах, неведомый ему. Он втянул глубоко в себя воздух и легко улыбнулся.

      Когда они поднялись на второй этаж, Сольвейг проследовала с Васильком в кабинет врача. Мария Ивановна встретила их улыбкой:

- Вот и хорошо, вы уже познакомились, - глянула на босые ноги Сольвейг и заключила: - Не дело ходить по больнице босиком. Пойди, вымой ноги.

     Когда Сольвейг с полотенцем, мылом и тапочками отправилась мыть ноги, Мария Ивановна пояснила Васильку:

- Сольвейг поживет у нас немного, я понаблюдаю за ней, родители очень просили. Я её расположила в своей комнате.

- Вот и хорошо, - вторил он Марии Ивановне, и волна приятного чувства разлилась у него в груди.

   “Неопределенности и ожидания жизни всегда питали океан человеческих чувств и переживаний”, - подумает здесь опытный читатель и будет, пожалуй, прав.

      В эту ночь Василёк долго не мог уснуть, его возбуждённое чувствами сознание рисовало разнообразные фантазии, где главными действующими лицами были он и Сольвейг. С приближением рассвета сон, всё-таки, сморил его. Проснулся поздно, когда солнце уже вовсю хозяйничало за окном и в его комнате. Марии Ивановны и Сольвейг на месте не оказалось, по часам было время утреннего обхода. Василёк, не умываясь, бросился к картотеке искать историю болезни новенькой. Долго не мог найти. Затем выхватил карточку в два листочка, в разделе “диагноз” крупным почерком - “истерический психоз?” Вопрос в конце диагноза был жирно наведен. Здесь в кабинет вошла Мария Ивановна:

- Что это, дружок, ты весь архив перерыл. Уж не Сольвейг ли заинтересовался?    

- Я хотел узнать, что её привело к нам. Что-нибудь серьезное?

- Не думаю, но надо понаблюдать. 

- Что означает истерический психоз?

- Многое зависит от психотического уровня. Но в данном случае, похоже, ничего, кроме игры на нервах близких людей, - Мария Ивановна усмехнулась: - Я думаю, тебе неинтересно будет слушать лекцию о психопатиях. 

     Здесь вернулась после процедуры Сольвейг. Она впорхнула в кабинет, как легкий ветерок, и принялась вальсировать, приглашая к танцу кавалера. Василёк засмущался, но она подхватила его и закружила за собой, напевая мелодию венского вальса. Василёк без привычки сбивался, затем умудрился наступить на ногу барышне. Та остановилась и расхохоталась. Смех её звучал, как колокольчик.  “Какие глупости, - подумал он: - Разве может так смеяться психопатка, истеричка...” 

- Молодые люди, не забывайте, что здесь кабинет врача, а не танцплощадка, - мягко пожурила Мария Ивановна и добавила: - Прогуляйтесь-ка на реку, искупайтесь; исключительно полезная процедура, солнцем только не злоупотребляйте. И чтобы к обеду были, как штык.

- Прекрасно! На реку! - захлопала в ладоши Сольвейг.

      По дороге к реке Сольвейг выглядела задумчивой и грустной, казалось, на Василька не обращала никакого внимания. Тот шел с ней рядом и недоумевал по поводу такой быстрой смены настроения. Впрочем, стоило им подойти к реке, как она тут же засмеялась, сбросила босоножки и вошла в воду. Затем резко развернулась и с любопытством стала рассматривать раздевающегося юношу. Тот слегка засмущался, сбрасывая майку и шорты, но, сложив аккуратно вещи, подошел к Сольвейг. Она одним движением сдернула с себя платьице и осталась перед ним абсолютно нагая. От неожиданности он застыл на месте, затем, испытывая некоторую неловкость, чуть отвернулся и спросил:

- Поплаваем?

- Поплыли на остров! - крикнула она и ушла в воду, вынырнула и поплыла к островку, отталкиваясь от воды, как лягушка. Движения её были легкими, изящными, её заплыв был похож на танец. Васильку пришлось подналечь, чтобы не отстать. Песчаный островок с несколькими кустиками приближался с каждой минутой. Когда они доплыли, Сольвейг на берег не выходила, а выползала, как ящерица. Выползла и легла животом на нагретый солнцем песок. Василёк, стараясь не глядеть на её оголенное тело, лег рядышком. Она посмотрела ему в глаза открытым, бесцеремонным взглядом и просто спросила:

- Я тебе нравлюсь?

    По телу юноши гуляла дрожь, а взгляд его выдавал все внутренние желания. Она притянула его за шею к себе и прильнула к губам. Дальше был сплошной чувственный вихрь, разорвавший для Василька пространство и время. Сознание пыталось запечатлеть происходящее, но в памяти оставались только обрывки. Когда же он, наконец, встретил её взгляд и смог его осознать, то поразился сосредоточенности и отрешенности этого взгляда. Чем больше он всматривался в её глаза, тем больше возникало у него ощущение пропасти, бездны. Он даже сделал жест и стряхнул с себя оцепенение, охватывающее его помимо воли. В этот день они уже не разговаривали, общались взглядами и прикосновениями.   

          Ночью, когда он лежал на своем диване, и полная луна высвечивала в саду мельчайшую травинку, в головах у него присела фея в белом и, перекрывая пение сверчков, нашёптывала до утра строку за строкой. С рассветом он записал на листке:

                                                       Сольвейг

                              Шепотом имя твое назову,

                              Ветер его унесет.

                              Через преграды, через молву

                              Сердце к тебе нежно льнет.

                              Облаком сизым к тебе поплыву,

                              Выльюсь печальным дождем.

                              Радугой яркой полнеба взорву,

                              Видишь, теперь мы вдвоем.

                              В крохотном синем, чуть видном цветке,

                              Что сквозь печали пророс.

                              В имени светлом, что налегке

                              Ветер-бродяга принес. 

       Записал аккуратно и с любовью, почти без помарок. Затем осторожно сложил листок вдвое, тихонько, на цыпочках, подошел к кровати и положил листок под руку сладко спящей Сольвейг. Задержал свой взгляд на её лице, белом с милым носиком, тонкими бровями вразлет и пухлыми губами, очерчивающими маленький рот. Нашел её очень похожей на ту фею, что нашептывала ему сегодняшней ночью, и с удивительным ощущением нежности в душе отправился встречать солнце. Сад был в предрассветном  затишье, в трепетном ожидании нового дня. Ожидания Василька были сродни ожиданию сада.       

         Возвращение свое он подгадал к тому моменту, когда Мария Ивановна уйдет на обход. Сольвейг была одна, стояла у окна и смотрела вдаль. Василёк подошел сзади и обнял её. Она отстранилась от него и ушла в другую комнату. Он последовал за ней и всё время пытался поймать её взгляд. Наконец, взгляды их встретились, и он уловил в её взгляде легкий сарказм. Вышел в кабинет врача, стал мерить его шагами, и здесь заметил смятый листок бумаги, лежащий на полу возле корзины для бумажных отходов. Подошел и поднял, выравнивая. Глаза выхватили знакомые строчки. Не отдавая отчета, двинулся было к ней, но она посмотрела на этот раз сквозь него, как сквозь воздух. Ничего не говоря, он развернулся и вышел вон.    

      Очнулся на реке, смахнул с глаз непонятно откуда взявшуюся слезу, разжал кулак и выпустил в воду несчастный листок бумаги. Течение реки подхватило его, вначале вяло, затем закрутило быстрее, быстрее, вынесло на стремнину и через несколько минут скрыло от глаз. Листок исчез, а боль осталась: тупая, надсадная. Что с ней делать, Василёк не знал. Сел на песок и отрешенно посмотрел на воду. Прошел час, второй, третий. Боль не то, чтобы поутихла, но стала как бы понятней, ближе. Солнце прошло зенит и начало опускаться к горизонту. Что-то непонятное подняло его и повлекло опять к особняку. С каждой минутой он убыстрял шаг, пока не побежал.  

      Когда он влетел в кабинет к Марии Ивановне, та подняла на него взгляд, очень внимательно посмотрела и тихо произнесла: “Если ты так спешил к Сольвейг, то её нет. Уехала час назад. Закапризничала, позвонила отцу и потребовала забрать её домой”.  Василий принял известие внешне безразлично, прошел в комнату, упал на свою кровать, закинул руки за голову, перевернулся, вздернув подушку. На пол упал листок, сложенный в несколько раз,  он ухватил его, дрожащими руками развернул и прочитал: ”Не корчь из себя, бог знает что”. В груди резануло, как ножом, и будто подсказало выход... коридоры... вот, наконец, умывальная... Бритвой по венам и руку в воду под кран. Как завороженный он наблюдал уходящую из него жизнь, что придавала воде розовый оттенок с разводами красного.

- Что же ты, хлопец, творишь, - услышал он за спиной, и в следующее мгновенье на него навалился всем телом санитар Степан.

    Василий отбивался, рычал, но весовые категории были явно не равны, и через какой-то десяток секунд он был подмят, и санитар уже накладывал ему на руку жгут из подручного материала. Затем, взвалив юношу себе на спину, Степан поволок его наверх, в кабинет врача.

      Мария Ивановна глянула и обомлела, но только на мгновение, затем бросилась на помощь. Василёк рыдал:

-  Любовь - не любовь, обида - не обида, но как вынести ненужность, нелюбовь и жизнь-бессмыслицу. Пусть мне кто-нибудь объяснит - зачем жить на этом свете?!       

- Дура я набитая, хотела, чтобы тебе веселее было, а оно - вон как вышло... Как это я не объяснила, что истерия заразна, - причитала Мария Ивановна.

   Осмотрев внимательно раны, она крикнула Степану, хотя тот был рядом:

-Скажи, чтобы немедленно готовили санитарную машину, - и уже тише, разъясняя: - Надо везти в хирургию, порезы очень глубокие. 

     Когда они тряслись в автомобиле, Мария Ивановна, сидя рядом с бледным Васильком, пыталась найти те слова, которые дали бы юноше в этот момент хоть какую-то опору:

- Послушай меня, опытного человека. Тебе трудно сейчас, ты ищешь взаимности у мира - и не находишь. Но поверь мне, многие вещи по истечении некоторого времени видятся по-другому. Главное - у тебя талант, и ты уже знаешь, что такое призвание. По-моему, это не хобби для приятного времяпрепровождения. Это Поручение, которое, как тяжкую ношу, вынужден будешь нести до конца жизни. И при этом у тебя нет другого выбора, кроме как укреплять свой дух, чтобы пройти предназначенный путь достойно. Рвать тельняшку на груди можно, но при этом надо всегда помнить, что жизнь намного глубже и содержательнее аффекта.

      Вернулись они в особняк поздно вечером. Василёк, наколотый успокоительными, спал на своей кровати. Мария Ивановна сидела рядом и была очень бледна. В хирургии пришли к выводу, что потеря крови у юноши существенна, и тогда Мария Ивановна настояла на прямом переливании, благо группа крови совпадала. Теперь, что-то непонятное, не имеющее никакого отношения к медицинской профессии нашептывало ей внутри, когда она смотрела на юношу: “ Вот мы с тобой уже родные и по крови”. Так она и просидела у его постели до утра. Когда он утром открыл глаза и увидел её рядом, прошептал: “Спасибо, Мария Ива... спасибо, мама”. И она разрыдалась, и склонила голову ему на грудь. Он гладил рукой её посидевшие уже местами волосы и шептал: “Не плачьте, мама. Ваш блудный сын возьмется за ум ”.  

       Через неделю Василёк уже один гулял по саду. Правда, под негласным надзором, который Мария Ивановна поручила Степану. Стая скворцов налетела и принялась клевать вишню. Василёк стал гонять птиц, размахивая одной рукой. Вторая рука, всё ещё в бинтах, была подвязана через косынку к шее. Подошел мужчина среднего роста, лет сорока, в больничном халате и шлепках на босую ногу, и принялся, размахивая руками и подпрыгивая, помогать юноше криками “кыш”. Когда птичья стая слетела с деревьев и скрылась, он, отдышавшись, обратился к Васильку:

- Молодой человек, вы разрешите с вами познакомиться?

- Василий, - тут же представился юноша.

- Сумлинов, философ, бывший. Мы с вами в каком-то роде коллеги, я тоже пытаюсь, знаете ли, писать. Предлагаю в порядке творческого обмена познакомиться, - и он протянул Васильку тоненькую тетрадку.

   Тот взял и вежливо обещал сегодня же прочитать.  Здесь они заметили, что в нескольких шагах от них стоит пациент Прыщенко, коренастый мужичок лет пятидесяти пяти с прямыми седыми волосами и водянистыми глазами. На лице у него, как маска, постоянно присутствовала ехидно-презрительная ухмылка. Черт знает, чему ухмылялся этот тип. Ещё он имел привычку во всё встревать и всё обругивать. Обругает, обгадит человека и станет с высоко поднятым носом, направив свой взгляд в никуда. Сейчас он тоже не преминул встрять в разговор: 

- Тоже мне, философ нашелся, Кант и Гегель вместе взятые. Тоже мне, трактат он написал. От таких трактатов мухи дохнут, из них надо делать липучку для мух, - и весьма довольный собой уставился наглым взглядом на Сумлинова.

- Пришел, увидел, обхамил, - сдержанно процитировал тот.

- Ой, ой, ой, - начал было второй заход Прыщенко, но здесь из-за деревьев вышел Степан и остановился перед Прыщенко. Увидев суровые глаза санитара и принимая во внимание брезентовый ремень в его руках, обличитель тут же ретировался. Отойдя на приличное расстояние, он, всё же, не выдержал и прокричал: 

- А этот мне, поэтишка, писака никчемный, петух ободранный! - но заметив, что Степан направляется в его сторону, исчез с глаз.

- Странный человек, не правда ли, - заговорил после паузы Сумлинов, обращаясь к Васильку: - Вы его хорошо знаете?

- Да нет, он здесь совсем недавно. И, честно говоря, у меня нет никакого желания узнавать его.

- Странный человек, - повторился Сумлинов и продолжил: - Он весь, как сгусток из неудовлетворенного самолюбия. Не знаю, можно ли этому найти объяснение, опираясь на комплексы Адлера.

- Фарс на тему человеческой личности, - ответил Василёк задумавшись.

- Верно подмечено, молодой человек. Внешний мир предстает в пациентах нашей клиники в виде гротеска и фарса. И только врач-психиатр находит здесь трагедию.

- Иногда и комедию, - дополнил юноша.

- Да, трагедии нашей жизни очень легко превращаются в комедии, - отозвался философ.

Василёк при этом криво усмехнулся, вспоминая недавние дни. Здесь из открытого окна кабинета прокричала Мария Ивановна: “Василёк, пора на процедуры”.

- Ну вот, опять, - со вздохом заключил юноша.

- Что здесь поделаешь... Давайте завтра во время прогулки - опять на этом месте, - предложил Сумлинов.

- Непременно, - подтвердил Василёк и направился к особняку.

      Вечером, после лечебных процедур и ужина, Василёк достал тетрадку, переданную ему Сумлиновым, открыл и принялся читать. На первой странице крупными буквами стояло название  “ Манифест отверженной совести “.  Это название уже само по себе непонятно отчего очень понравилось юноше. С ожиданием неизвестного и нового он продолжил чтение. Сумлинов писал об ушедшем веке, о его итогах, о судьбе цивилизации. Рукопись была не столько философской, сколько художественной, но с достаточно глубокими мыслями. Во всяком случае, так показалось юноше. Он нашел рукопись весьма интересной и порадовался внутренне новому знакомству. Когда пришла с обхода Мария Ивановна, он не удержался и поделился своими мыслями. В конце спросил:  

- Сумлинов, действительно, - философ?

- Он работал преподавателем философии. Философ и преподаватель философии - это несколько разные вещи, - ответила Мария Ивановна. 

- Но мужик он умный, - заключил юноша.

- Василёк, наш пациент - не синоним слову дурак или неуч. Но я полагаю, что общение с Сумлиновым пойдет тебе на пользу, и ты научишься различать мудрость, ум и резонёрство, - подытожила Мария Ивановна.

     Василёк после этого поискал и нашел в толковом словаре слово - “резонёрство”.            

     На следующий день, во время прогулки, Василёк снова уединился с новым знакомым в саду.

- Я прочитал вашу вещь, мне она очень понравилась, - сообщил он, возвращая тетрадку Сумлинову. Тот был явно польщен отзывом и, желая сделать приятное собеседнику, тут же попросил:

- Мне бы очень хотелось послушать ваши стихи.

- Я, право, даже не знаю, - несколько стушевался юноша.

- Да любые, какие вы находите нужным.

  Василёк начал как-то сразу, без подготовки:

                        Мы посещаем странную обитель,

                        Поименованную кратко - Жизнь,

                        Где повсеместно каждый есть проситель

                        Ничтожнейшей прибавки к дням своим.

                        Но в море жизни бог не зрит молекул,

                        А гонит волны иль дарует штиль

                         .....................................................

     Когда Василёк закончил, Сумлинов, задумавшись, спросил:

- Сколько вам лет, молодой человек.       

- Шестнадцать, а что?

- Хочется сказать, что талант всегда созревает раньше остальных. Но я знаю примеры, когда талант созревал и к сорока, и даже позже... Как это у вас броско: “поименованную кратко - жизнь”, - и это, очень выразительно: “но в море жизни бог не зрит молекул, а гонит волны иль дарует штиль...”  Здесь в двух строчках выражена, пожалуй, целая философская концепция. Вот за это я люблю поэзию, а не за созвучия и аллитерации, знаете ли...

- Ну что вы, звучание тоже очень важно. Поэзию можно в чём-то сравнивать с музыкой.

- Вы любите музыку?

- За годы пребывания здесь я с ней сросся, что ли. Поэзия и музыка очень близки друг другу.

- Но вначале, согласитесь, должна быть мысль.

- И получается в результате Брюсов, сухой и трудно перевариваемый. Что касается меня, то вначале есть скорее ощущение образа, чем сам образ. И только потом это ощущение облекается в слова и смысл. Я не могу ничего выдать по заказу, по заданной теме. Должно появиться ощущение темы и только потом может родиться стихотворение, а может и нет. Бывает, что нужных слов не находится и ощущения блекнут, сохнут, как реки в пустыне, и так же, как они, теряются в песках, чаще всего - навсегда. 

-Выходит, вы правы - реки поэзии берут начало от иррационального, как, впрочем, и вся наша жизнь. И это объединяет поэзию и жизнь. Есть точка зрения, что и философия берет начало от того же иррационального, - замудрил Сумлинов: - Тогда выходит, что и поэзия, и философия текут от одного начала. И это объединяет поэзию, философию и жизнь.  

- Скажите это Прыщенко, и он обсмеёт нас тут же.  

- Молодой человек, зачем же к такому разговору привлекать Прыщенка? Он похуже Скалозуба. Давайте поговорим о жизни, - вел с темы на тему Сумлинов.  

- Жизнь уходит, и что нам остается? Воспоминания - это всем. А дальше? - попытался заострить юноша.

- А дальше, молодой человек, неплохо вспомнить Экклезиаста, - и Сумлинов улыбнулся.

   С Экклезиастом у Василька пока не очень ладилось, и он промолчал, и начал думать о том, что надо добыть Ветхий Завет и разобраться, наконец, в его премудростях. Сумлинов же, не найдя поддержки, разразился следующей тирадой: 

- Парадокс состоит в том, что следы духовной культуры, несмотря на их кажущуюся уязвимость, сохраняются часто дольше в истории цивилизаций, чем монументы индустриализации. Часто от последних остаются на память поколениям только руины или следы техногенных катастроф. А какая-нибудь чахлая страничка из древневосточной поэзии пережила уже несколько тысячелетий, и ещё переживет. При этом рушились города и цивилизации, приходили и уходили целые народы. Вот вам достойная тема для настоящего художника! Хочешь кистью, хочешь словом.

     Василёк понял, что следует как-то деликатно закончить разговор, иначе рассуждения Сумлинова будут, чем дальше, тем больше набирать размаха. Права была Мария Ивановна.

     Возвращаясь с прогулки, Василёк услышал голос Прыщенко. Тот громко требовал от Марии Ивановны что-то, касающееся норм питания. Василёк вошел в кабинет. Прыщенко, увидев юношу, не долго думая, переключился на другую тему:

- Развели тут, понимаешь, будуары. Мальчиков при себе держат. Надо ещё разобраться, что вы здесь с ним вытворяете.

   Василёк не выдержал, подскочил к Прыщенко и отвесил ему здоровой рукой увесистую оплеуху. Левая щека и ухо Прыщенко мгновенно запылали. Прыщенко попятился к двери и, уже выходя, прокричал:

- Так и напишу в жалобе: занимаются рукоприкладством по отношению к пациентам.

- Василёк, ведь это же больной, - пожурила юношу врач. 

- Больной, больной, но гадит, как здоровый, - выдохнул Василёк.

- Я бы ему ещё не так дала, - поддержала Вера: - Ну, замучил всех, прямо.           

      Тут вошла больная Пилюлькина и, косясь на Веру, стала жаловаться, что ей не додают нужных таблеток, а уколами вводят воду, вместо лекарств. Поэтому она всё время болеет. Она желает знать, куда дели предназначенные ей лекарства. Ведь она привезла с собой в больницу целую сумку лекарств, и где они? Мария Ивановна вопросительно поглядела на Веру.

- Я её принимала, когда вы возили Василька в хирургию. Верно, при ней была хозяйственная сумка, набитая всевозможными лекарствами. Я её спрятала в кладовую, под замок. Чего там только нет. Есть пилюли с двадцатилетним сроком давности. Это какой то музей фармацевтики. Его надо уничтожить, но я не решилась. Всё-таки собственность.

  Мария Ивановна улыбнулась Пилюлькиной: 

- Мы сделаем лично для вас копию назначения, и вы будете каждый раз проверять, правильно ли оно выполняется. Хорошо? И лекарства ваши никуда не денутся, мы их сохраним в целости. А сейчас успокойтесь и поверьте нам, что мы также заинтересованы в вашем здоровье.

- С чего бы это?

- А вы подумайте. Ведь со здоровым человеком нам гораздо меньше забот и работы. Верно ведь?

- Вы только не забудьте сделать опись моих лекарств, ведь цены сейчас в аптеках - сами знаете, - с этими словами Пилюлькина, гордая победой, покинула кабинет.

     Василёк улыбнулся, а Мария Ивановна принялась делать ему перевязку, отвлекая его тут же  разговором от воспоминаний о Сольвейг. Постороннему взгляду показалось бы, что вряд ли в этом была необходимость. Мария Ивановна и сама видела, что юноша по внешним признакам легко вышел из надрыва, и психика его находится в достаточно уравновешенном состоянии. Но, как профессионал, она знала, что душевная травма будет долго ещё рассасываться в глубинах подсознания. Здесь он неожиданно для неё спросил: “Есть ли в больнице Ветхий Завет?”

- Ты заинтересовался религией? - задала она встречный вопрос.

- Пока только Экклезиастом, - и, помолчав, добавил: - А религия в отличие от веры, что есть? 

- Я тебе отвечу, как психиатр. Религия - социально значимый бред. Вера - неотъемлемая часть структуры всякой полноценной психики. Без религии и церкви человек может прожить, без веры - нет. Вопрос в том, во что верит человек.

- Ну да, в Христа, сейчас многие в стране декларируют это, - чуть иронично бросил юноша. 

- Уверяю тебя, вера в Христа - далеко не худшая вера. Проблема в том, что многие, как ты выразился, декларируя веру в Христа, верят на самом деле только в золотого тельца и служат ему верой и правдой. Отсюда беды нашей жизни, я так думаю. А Ветхий Завет я для тебя обязательно возьму у батюшки в Трихатках, - заключила Мария Ивановна.  

     Несмотря на сюрпризы, жизнь в психиатрической больнице достаточно быстро возвращалась к норме, была прогнозируема и управляема, в отличие от внешнего мира.

 -“- 

        Посланцы внешнего мира налетели неожиданно и высадились из автомобиля, как десант. Мария Ивановна недоумённо смотрела на них. Патлатый молодец в давно не стираных джинсах подошел к ней, почуяв старшую.

- Мы с телевидения. Ну что же, показывайте вашего вундеркинда стране, - развязно начал он.

- Я не понимаю, о чём вы? - строго спросила она.

- У вас проживает поэт, молодое дарование. Мы будем сейчас брать у него интервью и сделаем небольшой репортажик о вашем заведеньице, - продолжал репортёр.

- Нет у нас никакого поэта, - ответила резко Мария Ивановна.

- Напрасно вы так, нам всё известно, - и он протянул ей пожелтевший конвертик.

   Мария Ивановна взяла конверт в руки и увидела на нем ещё детский почерк Василька. И здесь вспомнила, что несколько лет назад она сама предложила ему отправить в одну из газет своё стихотворение, находя его вполне профессиональным и желая хоть как-то связать мальчика с внешним миром. Но на письмо не было ни ответа, ни привета, а сам случай уже давно был забыт. 

- Да когда это было, а вы сейчас всполошились, - пыталась подвести итог Мария Ивановна.

- Как вам известно, рукописи не горят, - продолжал трындеть телерепортер.

      При этом он, конечно, ничего не сказал о том, что письмо адресовалось в газету, а не на их телеканал; о том, что письмо это провалялось по недоразумению несколько лет в столе редактора газеты, и тот выбросил его, в конце концов, на мусор, не читая;  и главное, что нашел это письмо телерепортёр в мусорном ящике совершенно не случайно, так как имел привычку рыться в мусоре от коллег, выискивая там материальчик. А когда увидел это письмецо, вспомнил, что обратный адрес ему раннее встречался и принадлежит психиатрической больнице. Он проверил и убедился, что прав. В голове у него тут же сложился премиленький репортажик. Он уже давал в эфир материальчик про деток, которые лают и передвигаются на четвереньках по-собачьи, про женщину, которая питается земелькой, некоторые другие материалы, вызывающие в обществе “живой” интерес. Всё это он, разумеется, не открыл Марии Ивановне. Но она и без этого знания испытывала уже некоторую брезгливость к пришельцу.

- Покиньте немедленно территорию больницы, - потребовала главврач.

- Простите, мы находимся при исполнении, а вы нарушаете закончик, знаете ли, - закрутил фразу репортер и, уже не обращая внимания на Марию Ивановну, встал на крыльцо особняка и, сказав оператору “Коля, поехали”, начал наговаривать на камеру:    

- Мы с вами на территории психиатрической больницы, что находится близ села Трихатки. И привела нас сюда, как волхвов, путеводная звезда. В то время, как страна всё дальше погружается в пучину дховной деградации, здесь, так сказать, из шизоидного лона взошла поэтическая звезда первой величины... так, так, где же наш юный талант?

- Я сейчас вызову милицию! - решительно заявила Мария Ивановна.

- Не стоит, Мария Ивановна. Эти не отцепятся, я поговорю с ними сам, - и Василёк вышел к репортеру.

- А вот и наше юное дарование, - репортер ощупывал глазами юношу, как вещь: - Вопросы личного характера я задам попозже, а сейчас ты нам что-нибудь прочтешь своё, лучше импровизацию... 

- На тему? - прервал его Василёк.

- Пошли привет газете, которой ты направлял свое безответное письмо.

     Василёк скорчил в камеру рожу, стал в позу и выдал:

                   Мой стих, сработанный шершаво,

                   Вы отправляете в клозет,

                   Где и последняя шалава 

                   Сомнет подтирку из газет.

                   Но знайте, все хорьки державы, 

                   Его писал не для монет.

                   Мне Маяковский - друг по праву,

                   Вот вам достойный мой ответ.

 - Браво, браво, действительно достойный ответ. Если можно, ещё один экспромтик, теперь для наших телезрителей, на общую, так сказать, тему, - вкручивал репортер. 

- Можно и для телезрителей, и для страны, - усмехнулся Василёк, посмотрел внимательно в камеру, собираясь с мыслями, и прочитал уверенно и чеканно, как истый поэт: 

                     Жизнь изменилась, новые законы,

                     Блатной жаргон, наколка на плечах,

                     Как будто всюду лагерные клоны

                     Напоминают про духовный крах.

                     Секретари, парторги, держиморды,

                     Все нынче в бизнес подались гурьбой,

                     Как будто вредных насекомых орды

                     Роятся над беспомощной страной.

       Далее Василёк ухватил лопату, прислоненную к стене за его спиной, и пошел в атаку:

- Вон отсюда, чтобы духу вашего здесь не было.

- Но-но, молодой человек, - поднял руки кверху, защищаясь, репортер.

- Вон, сказал! Проломлю череп, и меня любой суд оправдает, как невменяемого! - уже заорал Василёк.

      Телевизионщиков сдуло, как ветром. Мария Ивановна подошла к Васильку, взяла у него из рук лопату, отставила её, обняла юношу за плечи и прошептала:

- Успокойся, это всего лишь репортеры.

Уже вечером, за ужином, она спросила:

- Это, действительно, была импровизация?”

- Не совсем, просто пришлось кстати набросанное раньше, - улыбнулся юноша. - Я, вообще, не могу по заказу.

- Но, знаешь, декламировал ты прекрасно. Очень убедительно, очень.

- Будем надеяться, что теперь они оставят нас в покое. 

        Но напрасно надеялись Мария Ивановна и Василёк.   

  Телерепортер оказался чрезвычайно пронырливым. Он не собирался отступать и в тот же день побывал в Трихатках, в школе. Разговорил учителей и одноклассников Василька, собрал кое-какой видеоматериал и сляпал телерепортаж, который на следующий день пустил в новостях один из центральных каналов. Атакующего Василька с лопатой, слава богу, там не оказалось. Но был сам телерепортер, представший во вмонтированных кадрах перед телезрителями пациентом клиники: в колпаке и с выпученными глазами. Не видели этот репортаж ни Мария Ивановна, ни Василёк, так как включали телевизор очень редко. Не знали, не могли знать они, что с этого момента внешний мир вторгся в их жизнь окончательно и бесповоротно, вторгся с бесцеремонностью наглеца.

      Дней через десять после налета тележурналистов, когда Василий вышел из школы, к нему подкатил черный джип. Из него вышел бритоголовый мужик в черном костюме с головой вросшей в плечи, подошёл вплотную к Васильку и сказал: “Я знаю, ты вундеркинд Василёк. Есть предложение съездить к одним влиятельным людям, почитать им своё и заодно заработать деньжат. Заметали? ”  Заметив неуверенность на лице юноши, он добавил: “Не советую отказываться”, - и протянул свою руку, как шлагбаум, перед Васильком в направлении открытой двери автомобиля. Затем подтолкнул юношу в спину и закрыл за ним дверцу. Сам сел на переднее сидение, порылся в кармане, протянул Васильку стодолларовую купюру, подмигнул и сказал: “Это аванс.” В дороге молча дремал, и только водитель изредка поглядывал на Василька через зеркало заднего обзора.

      Василёк смотрел из автомобиля на приближающийся город, и в голове у него крутились обрывки строчек из Одена:  “...поэзия ничего не изменяет... и течет она от ранчо одиночеств и печалей до стылых городов, где веруем и умираем мы...”  Он повторял их, как заклинание, пока автомобиль не ворвался на шумные улицы города.  Лавки, магазины, реклама... опять - лавки, магазины, реклама... и люди, толкающиеся по этим лавкам и магазинам... И ещё стада автомобилей, снующих по городу, как толпы тараканов. А в автомобилях тоже люди, в большинстве своем с оттенком снобизма, кто жвачку жует, кто небрежно стряхивает пепел дорогих сигарет через приоткрытое стекло, и все бесконечно горды своей принадлежностью к царству потребления. И больше ничего, ни одного другого знака культуры. Промелькнули, правда, книжный магазин, да концертная афиша какой-то попсы, да нищие возле супермаркета, просящие подаяния. Всё... и для этого надо истощать планету, возводить бесконечные полисы и мегаполисы?   “Эх, люди, люди, человеки! Пустое слово, хоть печален звук”, - повторил Василёк несколько раз про себя пришедшие на ум слова. Джип, проскочив по центральной магистрали города, опять оказался в пригороде. На этот раз по обе стороны дороги располагались великолепные двух- и трехэтажные особняки, так называемого в народе, царского села. Возле одного из них джип резко затормозил и, повернув, проехал через открывшиеся металлические ворота к парадному входу особняка. Мужик в черном костюме мотнул Васильку головой и повёл его за собой. Прошли прихожую, холл, поднялись на второй этаж, повернули по коридору и вошли в трапезную. Народу было не много, человек десять, но сидели, по всему видно, крепко и долго. Стол ломился от дорогой посуды, еды и напитков. Во главе стола, прямо напротив вошедшего Василька, восседал, судя по всему, хозяин, мужчина лет сорока, лысая голова которого блистала под люстрой своей неправильной формой. Он пьяненьким взглядом окинул Василька и обратился к соседке по столу, яркой брюнетке с громадной грудью и большими золотыми серьгами в ушах:

- Элеонора, ты это заказывала?

- Похож, в той же курточке, что и на телеке, то же лицо, - подтвердила она.

- Ну и на что он тебе сдался?

- Он импровизировал. Хочу, чтобы и сейчас, для меня, - вывела из алкогольного тумана мысль Элеонора: - Пусть сейчас, здесь, сочинит стишок, прочитает и запишет в мой альбом.

- Борька, неси альбом! - обратилась она уже к слуге, стоявшему у неё за спиной. 

- Давай, парень, дама просит! - подытожил хозяин, уставившись на Василька.

  Тот явно не ожидал такого поворота, поэтому, не зная как реагировать на всё это, выглядел несколько сконфуженным. Пауза затянулась. 

- Нора, я ж тебе говорил, лучше бы Тину или Таю заказала, они бы выдали на-гора, а этот ничего не может, фуфло, - заключил хозяин.

     Мысли Василька в этот момент были в вихреобразном состоянии, он думал: “... эти жрущие рыла, без малого намека на интеллект, пресыщенные, ищущие себе новых забав и развлечений в паузах между “деланием” денег... И они  корчат из себя элиту? ” Всё внутри вскипело у него и прорвало сдерживающую плотину, на этот раз самым настоящим экспромтом:

                “ Наглядевшись всего,

                                                   вокруг,

                                                               вдоволь,

                   Вслед за Владимиром Маяковским,

                Вам,

                        демократии клячу нашу взнуздавшим,

                Вам,

                      аллилуйя у кровью омытого алтаря       

                                                                          возносящим,

                Вам,

                      под сурдинку инфляции карманы туго                                                                                       

                                                                         набивавшим,  

                Вам,

                      всю страну в место отхожее без стыда

                                                                     превращавшим,

                Вам,

                      передела нового авторам и пособникам,

                                                            ливанов новых отцам,

                Вам,

                       революции лавочников главарям и певцам,

                Вам,

                        всем,

                                жизнь отдавать в угоду?..

      В наступившей паузе можно было услышать легкое сопение, одинокое почавкивание и редкий перезвон посуды. Затем раздался хрипловатый голос хозяина:

-Может это и стоит чего, но мне оно ни к чему, - и он посмотрел на охранника. - Выкинь этого червя на улицу. 

      Охранник вывел Василька за ворота и подтолкнул в спину. Лязгнули засовы. За воротами залаял дог, глухо и лениво.  “Тоже обожрался от сегодняшнего банкета, “ - усмехнулся Василёк и зашагал обратной дорогой.

      Ночь застала юношу на улицах города. Он шел по пустынным уже улицам, предполагая, что время близится к полночи. Неожиданно рядом затормозила патрульная машина, оттуда выскочили два милиционера и сразу взяли Василька под руки. Тот недоуменно посмотрел на них. Ему хотелось ответить, подражая коту Бегемоту: “иду себе, никого не трогаю, и тут на тебе”.

- Так, показываем документы, - скороговоркой подал тот, что был пониже.

- Какие? - выдавил Василёк.

- Удостоверяющие личность, младенец, - уточнил слуга порядка.

- Паспорт дома, - ответил юноша.

- Так, ясно. Придётся до выяснения, так сказать, в участочек, - пробасил прокуренным голосом второй.

     И они без промедления под руки потащили Василька к машине. Тот и не сопротивлялся. Как только уселись на заднем сидении, милиционеры, не церемонясь, принялись обыскивать Василька, а проще - шарить у него по карманам.

- А ну-ка, включи на минутку фонарик, - проговорил второй, рассматривая извлеченную из кармана  стодолларовую купюру.

- Где взял, украл? Признавайся, - и ткнул Василька кулаком в бок

- Ладно, выясним, - добавил он через паузу и упрятал деньги в свой карман.

      Участок оказался недалеко. Завели в дежурку и приступили к допросу: фамилия, имя, отчество, год рождения... Когда выясняли место проживания, дежурный живо заинтересовался:

- Так ты что - псих, сбежал что ли? - и он набрал номер телефона больницы.

      На том конце к телефону подскочила Мария Ивановна, Василий слышал из трубки её взволнованный голос:

“... наш, наш, я сейчас же приеду за ним, слышите? ”

- Ты смотри, действительно - псих, - удивлялся дежурный. - Коля, закрой его до приезда врача в кпз.

       Трудно сказать с какой скоростью мчалась санитарная развалюха, но через двадцать минут Мария Ивановна уже влетела в участок.

- Где он? - выдохнула она.

- Успокойтесь, ничего особенного не произошло, - ответил дежурный и отправился открывать камеру.

     Мария Ивановна обняла вышедшего в коридор Василька и заплакала. Она не стала сейчас ничего у него выпытывать. Долго и нудно дежурный выписывал что-то в своих журналах, затем дал расписаться Марии Ивановне и сказал, захлопнув журнал: “Свободны”.

- А деньги, которые у меня отняли в машине ваши... коллеги, - подыскал кое-как нужное слово Василий.

- Какие деньги? - в ответ спросил дежурный.

- Сто долларов, одной бумажкой, - настаивал юноша.

- Так надо было вносить в протокол, а теперь наряд где-то на улицах, - и стал накручивать наборной диск радиостанции. Покрутил, покрутил и сообщил: - Не поднимают трубку, не выходят на связь. Если хотите, ждите до конца дежурства, до утра.

- Василёк, поехали, - настояла Мария Ивановна, и они вышли на улицу.

- О каких деньгах ты говорил? - спросила она, когда они сели в машину.

- Заработал у одних поросят, - ответил загадочно Василёк.

- Ты меня извини, но я ничего не понимаю. Будь добр, объясни по-человечески, где ты пропадал. Я уже думала, бог знает что, - продолжила Мария Ивановна.

     И Василёк рассказал: коротко о событиях, чуть больше - о своих впечатлениях.

- Что же ты такси не взял? Ведь у тебя в кармане были сто долларов, - недоумевала Мария Ивановна.

- Я как-то забыл о них, совершенно. Вспомнил, когда мент вытащил из кармана, - отвечал Василёк.   

- Может быть надо написать заявление, что тебя насильно увезли, - предложила она.

- Милиция его не примет от нас, - уверенно заключил Василек: - Она стоит на службе у царского села, а не у нас. 

- Завтра же приобрету тебе и себе по мобильному телефону, - тихо сказала она.

- Вы ещё спутниковый датчик координат мне на шею повесьте, - рассмеялся Василёк.  

- Тебе всё хахоньки, а я была близка к сердечному приступу.

Василёк молча обнял её и стал гладить по голове, как старушку.            

      Утром Мария Ивановна, как могла, спасалась от головной боли, а Василёк, как ни в чем не бывало, дрых до одиннадцати, и хозяйка заведения его не беспокоила, наоборот, прикрыла дверь из кабинета в комнату и шикала на всех посетителей.

       Вечером Мария Ивановна повела разговор с Васильком о будущем:

- Нельзя тебе всю жизнь прожить возле Трихаток. Этим летом ты оканчиваешь школу, надо учиться дальше, - и Мария Ивановна дала Васильку справочник вузов: - Посмотри, что тебе ближе, потом посоветуемся.

- Я ограничен определенным городом? - спросил он.

- Да нет, но лучше, если подберешь в столице.

- А жить где? В общежитии?

- Это, если ты остановишься на любом другом городе. В столице у меня есть родственники. Я ведь родилась там, жила и работала, пока не оказалась здесь. За мной даже числится кое-какая жилплощадь.

- И вы сидите здесь?

- Что значит сижу? У меня здесь работа. Для моей профессии - очень серьезная. В столице я была несчастлива, а здесь у меня есть ты, - и она обняла его голову и прижала к своей груди.

Он молчал.

       Утром Василий проснулся приободренный, даже несколько возбуждённый. Ему очень пришлась по душе идея учиться в столице, соприкоснуться с огромным и невероятно интересным, как ему казалось, миром. Признайтесь, читатель, кто из нас не был в плену у этой юношеской страсти, страсти к путешествиям и новым впечатлениям. Мир так огромен, а жизнь - вся впереди. Кто из нас не был опутан иллюзиями ожиданий. И кому бы из нас не очертел этот дом для душевнобольных, даже при столь милых обстоятельствах?  Жизнь прекрасна! - можно было прочитать в глазах юноши. Мария Ивановна это сразу заметила и, несмотря на предстоящую разлуку, была удовлетворена. Ей очень хотелось увидеть своего воспитанника устроенным и счастливым в этой жизни.

-“-

       Промелькнули, как миг, эти месяцы, а вместе с ними: выпускные экзамены, хлопоты отъезда, переживания, связанные с поступлением, - и, наконец, Мария Ивановна собственноручно нашла Василька в списках абитуриентов, принятых по специальности “психология” в столичный университет. Она с облегчением вздохнула и стала готовиться к отъезду. Поселила Василька на своих пятнадцати квадратных метрах в трехкомнатной квартире, оставшейся от родителей. Пока Мария Ивановна жила в Трихатках, всю квартиру занимала семья брата. Теперь пришло время потесниться. Прямых возражений не было, но чувствовалось, что делается это без восторга. Оставив после себя, не считая месячного запаса провизии, массу  наставлений и заклинаний, она отбыла в Трихатки.  Звонила оттуда часто, тревожилась и всё переспрашивала. Теперь почти вся зарплата уходила у нее на содержание юноши, жизнь в столице была не из дешевых. Помогал огород при больнице, да сад, да знакомые из Трихаток. Посылки в столицу от Марии Ивановны шли по несколько раз в месяц. Это было чрезмерно, и Василёк потребовал уменьшения “дотаций”. Мария Ивановна не хотела вначале ничего слушать, но он стал отсылать часть посылок обратно и, в результате, настоял на своем.   

      Пятнадцать квадратов столичного рая не долго тешили новоиспечённого студента. Недели через четыре после отъезда Марии Ивановны в квартиру переселился сын брата со своей женой и маленьким ребенком. С этого момента все члены большой семьи только и демонстрировали перед Васильком бедственность своего положения, явно давая понять, что им не хватает комнаты, занятой Васильком. Юноша, подвергаемый тотальному наступлению по линии коммунального быта, долго не продержался. Через пару месяцев он молча собрал свой нехитрый скарб и удалился в неопределённом направлении. Трудно сказать, поступил бы он также, если бы знал, что молодая семья имела уже неплохую квартиру в столице, купленную для молодых родителями невесты. Жизнь часто предстает пред нами, как театр, театр борьбы за меркантильные интересы, и нет в этой борьбе и намека на справедливость и порядочность. Следует предположить, что, и, зная всё это, юноша вряд ли бы принял другое решение. А нюансы мотивировок в данном случае не имели большого значения. Не имел значения и факт сокрытия Васильком этих событий от Марии Ивановны. Это ничего не изменило бы, результат оказался бы тот же.

        Итак, холодным ноябрьским утром первокурсник Василий оказался на улице в буквальном смысле слова. Следовало идти в университет, но в руках вместо портфеля он держал чемодан и не мог придумать, что ему с ним делать. Наконец, приняв решение, он отправился на железнодорожный вокзал и посетил камеру хранения, но цены этого пустячного заведения его смутили. Достаточно сказать, что сутки хранения его чемодана оценивались этим заведением дороже, чем его норма пропитания, установленная исходя из студенческого бюджета. Ничего не оставалось делать, как явиться в университет с чемоданом. Товарищи по группе встретили  прибаутками и насмешками, и только Пётр, с которым Василёк успел подружиться, спросил с участием:

- Что, теперь ты не только безлошадный, но и бездомный? 

- Похоже, - отозвался Василий.

- Как же так получилось?

Василий коротко рассказал.

- Наверно, и я бы так поступил, - поддержал товарища Пётр.

- Лохи вы оба, - бросила Анастасия, сидевшая сразу за ними, и добавила уже Василию: - А ты, прямо, блаженный какой-то. Настоящий Василий Блаженный!

     С этого момента за Васильком закрепился этот Блаженный крепче, чем имя. Чуть что - Блаженный, так и повелось.

     После занятий друзья занесли чемодан к Петру в студенческое общежитие и попытались было пристроить Василька, но комендант не захотел на эту тему и разговаривать с ними. “Мест нет”, - был его единственный ответ. Аргументы Петра о том, что в их комнате можно поставить ещё одну кровать, на коменданта никакого впечатления не произвели. Первую ночь Петру удалось как-то замаскировать ночевку Василька, но на второй вечер друзья были выведены на чистую воду, и не обошлось без скандала. Справедливость по коменданту восторжествовала, и Василёк был выдворен на улицу. Удручённый, он отправился опять на вокзал. Пребывание в зале ожидания и туалет обошлись ему в первую ночь в сумму, лишающую его обеда в студенческой столовой. Следующие две ночи он просто слонялся по вокзалу, чтобы не замерзнуть. В университет приходил после бессонных ночей вымученным, с темными кругами под глазами, небритый. Случилось так, что на одной из лекций он заснул. Его тяжелое дыхание во сне, перемежающееся храпом и сопровождаемое хихиканьем соседей, привлекло лектора. Профессор подошел к юноше и тронул за плечо. Тот вскочил и ошарашено завертел головой по сторонам. Под хохот аудитории профессор задавал риторические вопросы:

- Молодой человек, вроде ещё не зима. Так что же вы в спячку впали? Или это результат ночных бдений? Так ещё не сессия. А может быть вы ночами поете серенады под женским общежитием? Так ещё далеко до весны. 

     Рассмотрев, наконец, через толстые линзы очков состояние молодого человека, профессор прекратил насмешки и коротко сказал:

- Подойдете ко мне на кафедру сразу после лекции.           

После лекции на кафедру увязался с Васильком и Пётр.

- У вас тут целая делегация, - улыбнулся профессор и предложил молодым людям сесть.

Объяснял ситуацию больше Пётр, чем Василёк.

- Выходит, вам отказали в общежитии, и вы вынуждены проводить ночи на вокзале, - подытожил профессор.

- Выходит, - согласился Василёк.

- Так, собирайтесь, - предложил профессор и стал надевать пальто. - Идемте в общежитие.

       После вмешательства администрации университета Васильку дали место в общежитии. Василёк не сообщил Марии Ивановне о смене места жительства, а просто попросил направлять письма до востребования на главпочтамт. Объяснил, что так ему удобнее. Мария Ивановна и писала. В последнем письме сообщала, что по неизвестным причинам, на них свалилась благодать: к больнице за бюджетные средства тянут нитку газопровода, обещают установить мини-котельную с водяным отоплением. Окончатся, наконец, муки с углем и печниками; будет, наконец, тепло и горячая вода. “Неужели есть бог? ”- спрашивала она в письме. Василёк не стал раздумывать над фундаментальными причинами такой заботы власти, а порадовался за всех обитателей больницы.  

        Кто знает, возможно, из-за неожиданного строительства газопровода к Трихаткам и объявили к концу второго семестра о сокращении объема бюджетного финансирования образования. В связи с этим в университете быстренько сократили количество студентов, пребывавших на государственном обеспечении. Васильку, как и многим другим студентам, сообщили, что со второго курса он обязан платить за обучение. Попал на платное обучение и Пётр. Ограниченное число счастливчиков держалось администрацией в тайне. Молодые люди не знали, что среди счастливчиков находятся и студенты, являющиеся в университет на иномарках, расходы только на бензин, для которых перекрывали с лихвой сумму, необходимую для оплаты обучения. Но что это знание могло изменить?

        Пётр, будучи более практичным, нашел работу на стройке, и молодые люди по выходным дням подрабатывали, а с наступлением летних каникул вкалывали вовсю, чтобы заработать деньги на второй курс. Этим и объяснялось, что летом Василёк не смог побывать в Трихатках. Он послал Марии Ивановне объяснения, правдоподобные и далекие от истины одновременно. Он сообщил, что вся группа решила поработать в стройотряде, и он не может поступить по-другому. Мария Ивановна, в свою очередь, сообщала, что у неё множество параллельных забот в связи с неожиданной реконструкцией здания больницы, но, как только это закончится, она непременно приедет к Васильку. Василёк успокаивал её, писал, что у него всё хорошо: и с учебой, и материально.

       Кто не помнит из нас, читатель, студенческие годы? Пожалуй, мало, кто будет спорить с тем, что это лучшие годы его жизни. И для Василька это было время теплых впечатлений, несмотря на все материальные трудности жизни. В студенческих кучках и сабантуйчиках друзья очень быстро выявили литературные наклонности Василька. Включили его в состав университетской команды КВН и вынуждали писать сценарии, спичи, песни. Он даже приобрел популярность среди некоторый части студентов. На встречах КВН из зала скандировали: “Даешь Блаженного!” Он тяготился необходимостью писать под заказ и догадывался, что вся эта мишура понемногу опустошает его духовно, день за днем, незаметно. Может быть, он и изменил бы свое отношение к играм КВН, но, благодаря именно им, его включили в списки персональных стипендиатов какого-то фонда. Теперь он меньше вкалывал на стройке. Но была другая, не материальная, а более важная причина, притягивающая его к команде КВН, это его сокурсница Анастасия, тоже член команды. И эта насмешница Анастасия притягивала его к себе больше, чем  что-либо другое. Вначале она не обращала никакого внимания на Василька. В связи с этим он даже написал стишок и, недолго думая, прочитал при переполненном зале, сюрпризом вплетя его в текст домашнего задания. Читал, преклонив колено перед Настей и глядя ей прямо в глаза:    

                Анастасия, вздорная девчонка,

                Открыв глаза, ты смотришь сквозь меня,

                Не понимая, что губою тонкой

                Ухмылку шлешь через века.

                Да и откуда знать тебе, капризной,

                Что я действительно незрим,

                И в мир приду уж после тризны

                Стихом своим.

      Первый раз он увидел, что девушка чуть смутилась. Зал ответил шквалом аплодисментов. Глядя на Настю, Василий смутился и сам. Но дело было сделано. После этого случая Анастасия стала глядеть на него иногда с любопытством, иногда оценивая.

       Он терзался, сомневался и, наконец, пригласил её на концерт классической музыки. Билеты он купил загодя, истратив на них почти весь свой месячный бюджет. Концерт проходил в зале старого костёла. В первом отделении струнный квартет исполнял музыку Баха, Моцарта и Вивальди, во втором пела Ольга Басистюк. Василию после отъезда из Трихаток не приходилось слушать настоящую музыку, исполнение столичного квартета было блестящим, и юноша наслаждался музыкой, не скрывая этого. Анастасия в антракте несколько раз зевнула, и он поинтересовался - не скучен ли ей концерт. Она ответила, что плохо спала эту ночь, а о квартете - ни слова. Второе отделение просто потрясло Василька. Он никогда не слышал пения Басистюк и был в восторге, бурно аплодировал, вскакивал с места и кричал “браво”. Анастасия искоса посматривала на его бурную реакцию. По окончанию концерта он был всё ещё под впечатлением и всю дорогу, пока провожал девушку домой, делился своими восторгами. Анастасия молчала, затем перевела совсем на другое: “Ты бы рассказал о себе. Откуда ты, кто твои родители?” И, стоя уже под окнами её дома, Василий рассказал о себе. Рассказал коротко, но правду, без прикрас, как в автобиографии. Она выслушала его, сказала: “до свидания”, помахала ручкой и исчезла в подъезде своего дома.       

        На следующее утро, когда он увидел её и бросился с улыбкой навстречу, она сделала вид, что не заметила его, повернула резко в сторону и скрылась. Эта девушка была, конечно, не Сольвейг, но и он был уже более опытен во взаимоотношениях с людьми. С этого дня он ограничил своё общение с Настей короткими и общими фразами на студенческие темы. А в сердце осталась заноза.

         Как-то, в середине марта, в конференц-зале университета случился творческий вечер известной составительницы модных детективов. В зале присутствовали преподаватели, студенты университета, приглашенные. Автором популярных книг оказалась накрашенная блондинка, давно перешагнувшая сорокалетний рубеж и во всех внешних атрибутах, включая речь, стремящаяся быть ультрасовременной. Она красовалась перед залом, стараясь выглядеть умнее, чем есть на самом деле и, похоже, ни капли не сомневаясь в том, что наделена особенным талантом быть востребованной. Периодически  в свой монолог она вкрапляла фразу с намёком о том, что деньги надо уметь зарабатывать. В конце завернула, что нечего заниматься “эпохалкой”, а следует просто писать, о чем знаешь. Василий здесь не выдержал и громко бросил в зал: “Этого очень мало, чтобы считать себя писателем и браться за перо, даже в детективном жанре”.  Её, умеющую делать деньги на окололитературной мути, деловара от бога, такой уход от запланированной программы вряд ли мог смутить.

- Разве у вас есть литературный факультет? Есть специалисты, способные поддержать дискуссию на должном уровне? Если да, то выходите, пожалуйста, на сцену, не стесняйтесь”, - обратилась она к залу, уверенная, что на этом недоразумение будет исчерпано.

- А я и не стесняюсь, - громко ответил Василий, вставая и направляясь к ней.

      Пока он взбирался на сцену, она осматривала его: молодого, хорошо сложенного шатена с кудрявой головой и искрящимися глазами. Она хотела угадать, чего ей ждать: напора дилетанта или происков своих недругов. Первое казалось ей значительно предпочтительнее. Но мастер детективов на этот раз ошиблась в прогнозах: не было ни дилетантов, ни недругов.

      Когда Василий вышел на сцену, она, стремясь обезоружить юношу с первой минуты, обронила в зал:      

- Ну, господин студент, что вы решили нам такое поведать?

Однако Василий ни капли не смутился:

- Я не буду делать долгих вступлений, а сразу приступлю к делу. Ваша точка зрения на место литературы и писателя в духовной жизни общества понятна. Но то, что делаете вы - это не литература, тем более, русская.  Дело не в жанре. То, что делаете вы - это словесная жвачка для пустых душ. 

       По залу прошел гомон недовольства и затих. Это выявили своё отношение к словам Василька почитатели популярного автора и любители чтива. Составительница детективов попыталась взять ситуацию под свой контроль, но Василёк потеснил её:

- Извините, но я ещё не закончил. Вы же сами мне предложили высказаться. Не так ли? Так вот, разговор наш не нов. Он начался сто семьдесят лет тому назад между Пушкиным и Булгариным с Сенковским. Вы повторяете Булгариных и Сенковских. А я стою на позициях Пушкина.   

      Следует сказать, что автор популярных детективов не знала, кто такой Булгарин и ежи с ним Сенковский, а самого Пушкина читала только, как обязаловку. Чувствовалось, что вся ситуация начинает её помалу раздражать.

- Молодой человек, кто вы такой, чтобы втолковывать мне прописные истины? - теряла уже самообладание она.

- Я уже сказал. Вы - продолжатель дела Булгарина и Сенковского, а я - продолжатель дела Пушкина.

- Чтобы так говорить, надо прежде сделать что-то в литературе. По-моему, вы просто завидуете мне, моей популярности, умению заработать деньги. А сами - пустышка, - совсем уже потеряла контроль над собой она, но зал её одобрительно поддержал.

- Вы знаете, Пушкин ведь тоже не отличался умением делать деньги, хотя, и вынужден был зарабатывать на жизнь литературой. Но я не думаю, что нам следует обсуждать здесь вопросы вдохновения и продажи рукописей.

- Что вы нам тут - Пушкин, да Пушкин. Вы что-нибудь свое прочитайте, хотя бы строчку, - и, уверенная в своей окончательной победе, гордо посмотрела на него.

        И здесь очень плохую услугу оказала ей часть зала, поддерживающая, всё-таки, сторону Василия. Эта, пусть небольшая, но очень громкая часть, принялась скандировать: “Даешь, Блаженный!” Василёк помедлил и, стараясь перекричать зал, предложил оппоненту:

-Хорошо. Но только при одном условии: читаю я - затем вы.

      И, не дожидаясь ответа, он стал на край рампы, окинул взглядом зал, раздумывая, потом начал читать:

                             Я был, теперь меня уж нет,

                             А жизнь течет по мелочным законам,

                             Глас божий заглушая дребезгом монет

                             И раздавая пошлости поклоны.

                              ................................................

                              ................................................ 

      Зал затих. Читал Василий ровно, отливая и отправляя в зал строку за строкой. И здесь составительница детективов поняла, что ей предлагают продолжить всё ту же дискуссию, но в гораздо более сложной форме - стихотворной. Чутьем она поняла, что в этот раз нарвалась на глыбу. И не дожидаясь, когда Василий закончит, молча ушла со сцены. Практически одновременно с её уходом он закончил читать. Зал взорвался ревом. Часть этого рева, меньшая, была одобрительной, а часть - негодующей; негодующей против бесцеремонного, как казалось зрителям, отношения к их кумиру. Василёк отчетливо различал эти две составляющие зала. Он подумал, что так, очевидно, ощущал себя Есенин после читки “Сорокоуста”. Отряхнув оцепенение, он развернулся и только теперь увидел, что оппонента на сцене нет. А в зале, тем временем, началось движение, и стали возникать небольшие местные дискуссии. Продолжались они недолго, всё как-то само собой сошло на нет, и зал потихоньку стал пустеть.   

       Вечером в общежитии Василёк, лежа на койке, грустно раздумывал над мотивацией своего поведения. Он понимал, что вел себя, как ребенок, но, случись подобная ситуация опять, он, безусловно, повторил бы всё заново. Дело было не в сознании, что-то более глубокое толкало его к таким поступкам. А Пётр, тем временем, сидя за столом, с азартом предлагал Василию организовать свой творческий вечер. Василий лениво отбивался от его атак: 

- Ну, подумай. Кто придет на этот вечер? Такие вечера сегодня устраивают популярные, примелькавшиеся в прессе и на телеэкране личности. На худой конец - просто скандальные особы.                                 

-Я же и говорю. Ты у нас уже вполне созрел для мероприятия. Разве сегодня ты не устроил маленький скандал. Надо бы ещё статейку тиснуть в желтую газетенку. Пиарить, так пиарить, - не унимался Пётр.

    Василий всё также лениво отбивался.

 -“-

        В приказе об отчислении Василька из университета была такая формулировка: “...за организацию беспорядков, приведших к срыву творческого вечера...”  Пётр собирал команду поддержки, возглавлял делегацию к ректору с прошением о смягчении наказания, но всё было напрасным. В ректорате лежало грозное письмо из министерства с требованием разобраться и наказать. Кто превратил событие местного масштаба в угрозу всей системе образования, осталось тайной. В день ознакомления с приказом Васильку вручили в деканате справку о том, что он прослушал три семестра и отчислен из университета за вызывающее антиобщественное поведение. Он взял в руки этот “волчий” билет, покрутил его в руках и тут же в деканате смял и выбросил в корзину для бумаг.  

       В общежитии его предупредили, что утром он должен освободить место. Предупредили в тот момент, когда он в состоянии легкого возбуждения готовил рассылку своих произведений во все известные ему литературные или окололитературные журналы и газеты. Это была отчаянная попытка заработать на жизнь. Наивная попытка, стоившая ему полного денежного обмеления. Почта была уже далеко не бесплатна. 

       Утром серого мартовского дня Василий с чемоданчиком в руках вышел из общежития и побрел на почтамт. Там он отправил подготовленную последним вечером почту. В окошке “до востребования” поинтересовался наличием весточки от Марии Ивановны, но писем не было, не было уже более трех месяцев. Опечаленный, он пошарил по карманам, аккуратно сложил оставшиеся пять гривен тридцать копеек во внутренний карман куртки и отправился к железнодорожному вокзалу, хотя ехать ему было некуда. Он принял решение ждать ответа от редакций периодических изданий и на это время подыскать хоть какую-нибудь работу. 

       Злополучный когда-то чемоданчик теперь сыграл для Василия исключительно положительную роль. Болтаясь с ним по залам вокзала, он сливался с сотнями пассажиров, и милиция его не трогала, принимая за транзитного пассажира. Так было вечером и ночью. Ему даже удавалось поспать на своем чемодане, ставя его на “попа” и подпирая голову руками. Днем же он бродил от стройки к стройке, пытаясь получить работу. На него глядели, спрашивали специальность, и отвечали, что разнорабочие не нужны. На третий день на строительстве одного из домов толстый прораб сжалился над ним и предложил работу ночного сторожа за ночлег, двадцать гривен в неделю и ежедневный обед с бригадой строителей. Василий уже падал с ног от усталости и согласился на эти условия.

       Теперь ночи он проводил в строительном вагончике с дворнягой по кличке Юла, с ней же через каждый час-полтора обходил с осмотром строительную площадку. Сон получался урывками. Утром он открывал ворота, сдавал дежурство, отсыпался кое-как на своем лежаке, несмотря на шум, обедал с рабочими в вагончике-столовой и отправлялся в город по делам. Дела были простые, он ходил пешком в одно и тоже почтовое отделение и справлялся о наличии почты для него. Писем не было ни от Марии Ивановны, ни от редакций периодических изданий. Не было неделю, две, три. Тогда он попытался посетить несколько редакций, местонахождение которых ему было известно. В первой редакции с ним не стали разговаривать. Во второй редактор послал к секретарше, которая, добрый час роясь во входящих, так и не нашла отправлений Василька, редактор развел руками, визит был исчерпан. В третьей редакции нашли, всё-таки, номер недельной давности с его стихотворением. Редактор вручил ему экземпляр журнальчика и спросил, чего он еще хочет. Когда Василий, тушуясь, сказал, что пришел за гонораром, редактор засмеялся и выписал ему пять гривен. У четвертой редакции его даже не пустили в помещение, он потоптался минут пять у входа и ушел.

       Вечера он коротал в одиночестве с книгой, единственной, которую прихватил с собой из Трихаток, и она в чемодане следовала теперь везде за ним. Он перелистывал знакомый ему каждым словом роман и не находил в себе тех чувств, которые испытывал ещё недавно только при одном прикосновении к этой книге. Он находил теперь роман надуманным, сшитым из разнородных, искусственно объединенных кусков. Более всего ему казалось нелепым Зло, перетекающее повсеместно в благородство и благодетель, и казалась теперь абсолютно неуместной попытка объединить ведьму с романтичной, нежно любящей женщиной. Он чувствовал, что противоречия жизни пролегают гораздо глубже диалектических упражнений ума. А совесть человека есть нечто более фундаментальное, чем просто цензор или продукт комплексующей личности. Обдумывая это, он понял, что мироощущение его изменилось, похоже, навсегда.    

       Как-то, направляясь в очередную редакцию, которая находилась в центре города, он в одном из подземных переходов увидел молодую попрошайку с младенцем на руках. Она тянула руку к прохожим, ребенок ёрзал и плакал, мешая работать. Тогда женщина отвернулась к стене вместе с ребенком, и Василий, находившийся рядом, увидел, как она, оголив ребенку попку, всадила заранее заготовленный шприц и ввела какую-то муть. Василёк от неожиданности даже остановился, потом воскликнул: “Что же ты делаешь?” Попрошайка раздраженно посмотрела на него и махнула рукой: мол, иди и не мешай. Ища поддержки, он развернулся вокруг и увидел метрах в пятнадцати от себя постового милиционера. Не раздумывая, он направился к нему, подойдя, объяснил, сбиваясь от волнения, суть увиденного. “Вы кто такой?” - спокойно спросил тот. Василёк, недоумевая, вытащил из кармана паспорт и протянул его постовому.  “Так, ну что же, пройдемте со мной, запишем ваши показания”, - проговорил милиционер и добавил:

- Согласны быть свидетелем?” 

- Конечно, - ответил Василёк.

- Тогда пройдемте, - повторил милиционер, спрятал паспорт к себе в карман и потянул Василька за собой.

     Они прошли два квартала, затем свернули в какой-то двор и вошли в подъезд двухэтажного здания. Там, в полутемном коридоре, милиционер бросил: “Подожди пару минут”, - и отправился по лестнице на второй этаж. Василёк прислонился к стене и стал ждать, когда к нему неожиданно подошли двое в штатском и, подхватив под руки, поволокли за собой в подвальное помещение. Василёк начал отчаянно сопротивляться и тут же получил сзади удар по голове, чем-то тупым и тяжелым. 

       Очнулся он в подвале, лежа под стеной с вытянутой вверх левой рукой, пристегнутой через наручник и цепь к трубе водопровода. Потянул руку, но та была накрепко соединена с трубой. Оглянулся по сторонам, слабый свет пробивался в подвал через решетки вентиляции, долго вглядывался в полумрак, пока стал различать отдельные предметы. Увидел рядом на земле блестящую денежную мелочь; видно шарили по его карманам и здесь же бросили, как ненужное. В нескольких шагах от себя рассмотрел у стены кучу строительного мусора. По его телу прошмыгнула крыса, сбежала вниз и остановилась перед лицом, сверкая бусинками глаз. Василий вскочил на ноги, в голову ударило болью. Он застонал и прислонился к стене. Через некоторое время боль поутихла, можно было обдумать ситуацию. Он нащупал цепь, которой был прикован к стене подвала, и попытался разобраться в деталях своих “кандалов”. О том, чтобы освободиться с помощью голых рук, не могло быть и речи. Тогда он, передвигая кольцо, защелкнутое на трубе, попытался продвинуться вдоль стены. Это у него получилось. Двигался вдоль стены и всматривался под ноги, пытаясь отыскать подходящий предмет. Возле кучи строительного мусора он обратил внимание на обломки бетонной конструкции. Попытался дотянуться рукой, но не смог. Тянулся изо всех сил, пока рука, скованная наручником, не налилась кровью, и острая боль не пронзила запястье. Передохнув, он изменил тактику и стал теперь, вытянувшись всем телом, пытаться ногами притянуть заинтересовавшие его обломки. Здесь дела пошли лучше, и минут через пятнадцать ему удалось подтянуть к себе ногами десяток бетонных булыжников. Не откладывая дела в долгий ящик, он уложил звено цепи, которой был прикован к стене, на бетон и принялся разбивать его сверху куском бетона. Под ударами бетон крошился и рассыпался. Василёк клял качество цемента и гравия, пока ему не попался в бетоне, неизвестно как оказавшийся там, кусок гранита. Дело пошло, и через сутки каторжной работы ему удалось как-то ослабить, а затем и разрушить одно из звеньев цепи. Руки у него были в ссадинах и кровоподтёках, припухшие пальцы плохо слушались. Но ему удалось выбить решетку вентиляционного окна и, обрывая одежду, выползти наружу. Благо была ночь, и его никто не видел.

       Под утро он добрался до своей стройки, но прораб, увидев его, вручил ему двадцать гривен и сказал коротко: “Ты уволен, всё”. Василий плохо соображал. Взяв свой чемоданчик, он побрёл куда глаза глядят, в буквальном смысле слова. Через час-полтора, совсем обессилевший, присел на одной из остановок городского транспорта. Сколько он так просидел - трудно сказать, но очнулся оттого, что его тормошили за плечо. “Василий, ты слышишь меня! ”- услышал он, поднял голову и увидел Петра. Как в многомиллионном городе пересеклись маршруты друзей, известно только провидению.           

      С помощью друзей Петру удалось обмануть бдительную вахту и провести Василия в общежитие. Два соседа, старшекурсники, отправились на месячную практику в другой город, и в комнате проживал один Пётр. Рисковал Пётр многим и поэтому принял массу предосторожностей. После того, как он отмыл кое-как Василия в тазике, обработал раны и забинтовал руки, последний впал в забытье часов на двадцать. Когда же Василий очнулся, Пётр подкормил его и принялся обсуждать ситуацию. Говорили друзья тихо. Рассказав историю своих скитаний после отчисления из университета, Василий заключил: 

- Надо обратиться в милицию и возвратить паспорт, не откладывая.

- Здесь идти в милицию тебе не следует, - сделал вывод Пётр.     

- Это почему?

- Ты что, ничего не понял? - удивленно посмотрел на него Петр. -  Действительно, блаженный... Ты влез в преступный бизнес, который крышует милиция. Тебя перемелют без остатка. Этой “крыше” глубоко наплевать на краденных или арендованных у наркоманок младенцев. 

- Зачем же они приковали меня к трубе в подвале?

- Затем, чтобы ты сдох там от холода и голода, а дней через десять мент пришел бы в подвал, снял с тебя наручники и составил акт о том, что очередной бомж, забравшийся в подвал, подох там именно от холода и голода. И закопали бы тебя, безымянного, под табличкой с номером, потому что паспорт твой давно уничтожен или, еще хуже, выправленный под ксиву, служит какому-то рецидивисту. Так что за паспортом тебе надо ехать туда, где ты его получал. Там  писать заявление об утере, платить штраф и ждать пока выдадут новый. Это путь к жизни, понял? 

- Понял, - прошептал Василий, и тупая боль сдавила ему грудь.

- Как можно так поступать с детьми? Объясни мне... Это не люди, это звери, - захрипел он, давясь слезами.

- Успокойся, прошу тебя... Сейчас я валидол поищу, у Костика был в тумбочке, он у нас сердечник, - и, засунув в рот Васильку таблетку валидола, продолжал, уже желая отвлечь друга:

- Это жульническая кровь, друг мой. Шаламова читал? Нет? Ну, ты даешь! Это тебе не Бальмонт, знаешь. Это глыба, человечище! Прошел через Магадан по полной схеме, гулаг знал, как ты литературу, изнутри. Так вот, особей, имеющих жульническую кровь, нельзя усовестить, перевоспитать. Их нужно изолировать от общества, как брак в человеческого воспроизводства. Вопрос весь в том, как эту кровь выявлять. Носители жульнической крови не способны к созидательной деятельности, абсолютно. Речь не идет о талантах, речь идет о полной неспособности к созиданию. Они могут красть, грабить, а потом на награбленное предаваться необузданным наслаждениям и гульбе. Толкающиеся по ночным клубам, заказывающие бутылку шампанского по цене, равной месячному доходу учителя, перепихивающиеся после пьяных плясок в боксах анонимного секса, разъезжающие по ночной столице в линкольнах полуголые с блядями и выбрасывающие на эти круизы тысячи долларов за ночь, а оставшуюся мелочь без зазрения совести предлагающие бродяжкам на улице - это они! По сути, это ничтожества, но эти ничтожества навязали свой сектор экономики, где производящий материальные и духовные ценности труженик вынужден влачить полунищее существование, а они, ограбившие его, распыляют результаты труда на суперособняки, суперотели, суперкруизы, суперавтомобили, ублажая свои промежности и пищеварительный тракт. Их награбленные миллионы распыляются по их холуям. Вот ад, от которого Дант содрогнулся бы.

     Пётр оборвал свой монолог и предложил отойти ко сну. Василий не разделял столь простые взгляды на социальные проблемы, но яркие образы его впечатляли всегда. Этой ночью ему снился ад, расписанный Петром, в котором он, поэт, пытался перекрыть шум вакханалий своим стихом. В ответ ад приковал его к стене и визжал, и плевался.   

     Проснулся Василий в холодном поту, за окном брезжил рассвет, надо было собираться в дорогу. Пётр дал другу свою старую курточку, взамен изорванной, на вокзале купил билет и усадил на поезд. В плацкартном вагоне было душно и многолюдно. Пассажиры без конца сновали мимо его боковой полки, стряхивали постельное белье, поднимая клубы пыли, ели, пили, и без конца разговаривали, пытаясь перекричать стук колес. С самого начала пути Василий почувствовал в себе сильное раздражение против пассажиров, безразличных проводников, железной дороги, всего мира, алчущего неизвестно чего. Он повернулся к вагону спиной и попытался заснуть. Дремота пришла, а вместе с ней опять этот ад, как навязчивая галлюцинация. Только теперь добавились еще патлатые ведьмы, кружившие вокруг него хоровод. Он почувствовал, что боится этих ведьм больше всего на свете. Открыл слипшиеся глаза и повернулся к свету. Пассажиры уже мирно дремали, полумрак и покачивания склоняли ко сну, но Василёк, опасаясь чего-то, гнал сон от себя. Борясь со сном, он стал вспоминать свою жизнь в Трихатках, и воспоминания эти пробудили в его душе ностальгию по прошлому.     

       Когда Василий добрался, наконец, до таких близких ему пенат, он не узнал сразу ни особняк, ни сад. Вся территория, на которой располагался особняк и сад, была огорожена высоченным забором по всему периметру. Особняк, выступавший из-за забора верхней частью, сверкал новенькой крышей, тонированными стеклами окон. Новая лепнина обрамляла фасад. Василий недоумевал: ремонт ремонтом, но зачем же забор? Подойдя к воротам, он нажал кнопку звонка. Из динамика рявкнуло: “Что надо?”

- Мне нужна Мария Ивановна, главврач больницы, - ответил юноша.

- Больницу уже полгода, как перевели в Трихатки. Ходят тут всякие, - уже более мирно пробурчало из динамика.

      Больницу, вернее то, что от неё осталось, Василий отыскал в бедствующем здании бывшего сельского клуба. Замшелая и протекающая крыша, обсыпавшаяся штукатурка, полусгнившие рамы окон, где местами вместо стёкол была прилажена пленка или дряхлая фанерка - вот что увидел он. Пройдя полутемный коридор, наугад повернул направо и столкнулся с тетей Любой. Она всплеснула руками и бросилась обнимать его со словами: “Где же ты пропадал, солнышко наше”. И Василий заметил, что по щекам у нее текут слезы.  

- А где Мария Ивановна? - спросил он.

- Идем ко мне... Я тебе всё расскажу... по порядку, - и заплакала сильнее.

- Я ухожу! - крикнула она кому-то в полумрак коридора сквозь слёзы, взяла Василька за руку и они пошли.

       Приведя Василька к себе в дом, она прежде накормила его, а затем принялась рассказывать о происшедшем, по-бабьи, с подробностями. Василий не прерывал, и чем больше слушал, тем большая печаль охватывала его душу. Из рассказа тети Любы стало ясно, что больничный особняк и сад прихватизировал, как выразилась она, тот самый видный деятель, который приезжал к ним как-то с акцией благотворительности. “Лучше бы он подавился своим холодильником”, - бросила в пространство она и продолжила:  “Как только провели газ к больнице и сделали отопление, так нас и вышвырнули оттуда. Выходит, это он за счет бюджета прокладывал газ для себя под видом заботы о здравоохранении. А ещё приезжал к нам, проверял работы, а мы, как наивные дети, всё благодарили его за заботу. Вот чем его забота обернулась. Когда, как гром с ясного неба, свалился приказ о переводе больницы в здание бывшего клуба, Мария Ивановна слегла. Тебе сообщать о своей болезни категорически запретила. Ну а когда нас сюда перетащили, она, бедняжка, тут и скончалась от инфаркта... Мы её здесь же, в Трихатках, похоронили...     

- Веди меня на могилу, - потребовал Василий шепотом.

- Да вечер уже за окном, завтра с утра, - пробовала переубедить она.

- Сейчас, - настоял он и стал одеваться.

     Тетя Люба подчинилась.

     Деревенский погост стоял на пригорке за околицей. В который раз заморосил мелкий дождь. Мартовское бездорожье налипало комьями грязи на ногах, но Василий не обращал на это ни малейшего внимания. Пришли и остановились возле глиняного холмика с воткнутой в землю табличкой и венком из бумажных цветов. Тетя Люба стала причитать. Василий молчал и, вдруг, разрыдался; затем всё его тело стало бить мелкой дрожью. Тетя Люба глянула на него и испугалась, потянула с кладбища за собой. Но было видно, что ноги его не несут, и ей пришлось волочить Василька на себе. Обессиленная, она дотащила его до двора, а там помог муж. Они втащили юношу в горницу, раздели и уложили в постель. Он всё шептал при этом: “Дайте бумагу и карандаш”. Тетя Люба прислонила губы ко лбу Василька и обнаружила жар. Она напоила его горячим молоком с медом, хорошо укрыла и погасила в комнате свет. Затем подумала о чём-то и положила рядом с кроватью его блокнотик и карандаш, которые нашла в вещах Марии Ивановны после смерти.   

         Ночью к нему опять пришли патлатые ведьмы и нашептывали обрывки фраз, которые он никак не мог сложить в стихотворение. Эти обрывки крутились в его больной голове, как карусель:  “... этот мир, отравленный цинизмом, замутнённый жаждой наживать... что жизнь? всего лишь анекдот, в котором пошло всё без меры... люди живут, как черви, взгляд устремляя вниз... эта жизнь на джунгли так похожа, на глухие темные углы...  наша жизнь - надрывная струна, инструмент, настроенный от боли...  всё в этом мире так безбожно, так одиноко на земле.. ты тот поэт, что нам не нужен...”  Затем ведьмы стали хохотать, тыкать в него пальцем и визжать: “Кому нужна поэзия сегодня?... кому нужна поэзия сегодня?..”  И не было конца этому визгу, разрывающему его сердце на части. Казалось, нет ничего в жизни, кроме этой боли, и, когда она кончится, с ней окончится жизнь. И вдруг, как будто бы из далёкого далека, донесся эхом голос Марии Ивановны: “Ну а кому она была нужна вчера?  Она всегда струится самовольно через преграды наших бренных “я”.

       Василий очнулся от ночного дурмана, как от наркоза, собрал усилием воли всё, что могло ещё называться его личностью, и дрожащей рукой стал выводить коряво строку за строкой:

              В ожидании смерти тоскуют сердца,

              Пульсом тоненьким тянутся к горизонту конца.

              Всё заполнил собою Освенцим...

              Освенцим души гоните прочь!

              Пусть здравствует жизнь даже в темную ночь.

              Единственная, непоправимая,

              Духовная, плотская, мнимая.

              В борьбе, единении - любая прекрасная,

              Лишь в рабстве души ужасная!

              Освенцим души гоните прочь.

              Даже умирая, обращайте лицо на жизнь,

                                                                   а не в ночь.

      И издалека-издалека донёсся до него такой знакомый, теплый зов: “Василё-ё-ёк!”  

На главную

© Придатко Юрий Петрович, 2009  (на все материалы сайта)